Евгений Мартынов. Белокрылый полёт

Как вам не стыдно распространять свои песенки, минуя государственные органы распространения? Вы и так уже заполонили всё! Скоро включить утюг будет страшно: оттуда зазвучит ваш голос! Если бы ваши песни были достойны, их бы нам прислали из Москвы по официальному каналу, как все другие, а если они пошлы или несовершенны, тут уж, извините, помочь никто не сможет. И вообще, наше радиовещание призвано пропагандировать творчество своих, республиканских, авторов, а не московских. Я сообщу куда следует о вашей постыдной деятельности, будьте в том уверены!

Столь «доброжелательное» письмецо, мягко говоря, подпортило брату настроение. Впрочем, всего лишь на один день. На следующий же день пришло послание из другого радиокомитета – письмо совершенно противоположного тона, восторженное, благодарственное и приветственное. К нему были приложены стихи местных поэтов, которые предлагались Жене в качестве текстов для его будущих песен. Это, наверное, ещё одна иллюстрация закона сохранения энергии в единой энергосистеме: если где-нибудь температура понизилась, значит, где-то она должна повыситься.

Брат не был (слава богам!) «задавленным», «невыездным» артистом, потому не знал многих трудностей и унижений, известных некоторым его коллегам. А в эту категорию можно было «вляпаться» совершенно случайно и без каких-либо поводов к тому. Удивляться тут нечему, если знать, что в списке попавших в немилость власти Жениных современников были, например, такие популярнейшие и в политическом смысле безобидные имена, как Валерий Ободзинский, Галина Ненашева, Юрий Антонов, Нина Бродская, Александр Градский… На рубеже 70–80-х годов я учился в консерватории, живя в общежитии (хотя ночевал чаще всего у брата), и знаю, как бдительно сотрудники КГБ выслеживали среди студентов кандидатов в отщепенцы. Агенты внедрялись в консерваторскую среду в качестве совершенно официальных, правда, бездарных студентов, занимали должности председателей студсовета и профкома, секретарей комитета комсомола, жили среди нас, выпивали и танцевали вместе с нами, влезали в души и даже постели. А потом составляли списки: кто из наших дружит с иностранцами, у кого с иностранцами любовные связи, кто собирается вступить с ними в брак и тем самым «предать Родину»… Все более-менее заметные студенты подвергались «оперативной разработке на предмет возможного предательства». Впоследствии я по своим, близким к КГБ, каналам узнал имена этих разведчиков-оперативников, обхаживавших и меня на всём протяжении моей учёбы в Москве. Благодаря им, к удивлению своему и Жениному, я по результатам спецпроверки, длившейся 10 месяцев, оказался «неблагонадёжной личностью, активно общающейся с иностранцами». Такого определения хватило, чтобы моя кандидатура стала по политическим соображениям негодной для работы в молодом Кремлёвском оркестре, куда после консерватории и службы в армии меня рекомендовали авторитетные люди, в том числе и брат.

Приставали очень вежливые комитетчики и к Евгению Григорьевичу, несколько лет терпеливо доказывая ему, что если русский артист сотрудничает с органами, то в этом ничего постыдного и его порочащего нет. Они, по-своему, конечно, были правы, но Женя ловко уходил от их домогательств, каждый раз переводя встречи и разговоры с ними в обычные застолья и выпивки, сопровождавшиеся песнями и весёлыми анекдотами. Может быть, в результате совершенно очевидной Жениной простоты и открытости, личные общения чекистов с братом перешли в обычные приятельские, а в паре случаев даже дружеские взаимоотношения, не касающиеся каких-либо дел, связанных с госбезопасностью.

Глава XVIII