Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара

Более того, продолжал Макси, начиная с «Насилия и священного» эти вылазки «позволяли его мыслям и моделям развиваться дальше, откликаясь на эти встречи. К тому времени, когда „Вещи, сокрытые“ завоевали во Франции колоссальную широкую аудиторию, бароны дисциплин в других областях науки если и не покорились, то как минимум вели бой не на жизнь, а на смерть»333.

Книге «Я вижу Сатану, падающего, как молния» (как и «Вещи, сокрытые от создания мира», это название заимствовано из драматичного библейского стиха, на сей раз из Евангелия от Луки) уделили внимание многие авторитетные рецензенты и издания; например, в «Le Nouvel Observateur» вышла статья на целую полосу334. В этом материале видный французский писатель и интеллектуал Паскаль Брюкнер заметил: «Среди бессчетных идей, происходящих от Ницше, есть ветвь, никогда не перестающая нас удивлять, – христианская». Рене Жирар понял, что Ницше уловил истинную революционность христианства – то, что оно радеет о жертвах и проповедует «мораль рабов», сделавшую всех людей равными. Жирар, разумеется, радикально дистанцировался от Ницше, когда немецкий философ принял сторону сильных против слабых и стал поборником того, что Жирар именует «монструозной стадностью дионисийского линчевания»335

.

Революция, которую совершило в нашем мышлении христианство, – иначе, нравственный императив, требующий защищать слабых от сильных, – сыграла свою роль в том, что, узнав о Холокосте, мир ужаснулся. Брюкнер назвал этот пример тем более отчетливым потому, что Гитлер прибег к массовому уничтожению жертв, стремясь возвысить расу господ над «низшими расами», то есть ради триумфа сильных над слабыми. То было ретроградное движение вспять, возродившее ценности архаического жертвоприношения с их сценами коллективной ненависти и линчевания; возродившее, чтобы временно успокоить и объединить расколотое сообщество. «Антисемитизм никогда не имел никакого другого фундамента, никакой другой функции», – написал Брюкнер.

В книге Жирар утверждал, что «Сатана» – «двигатель» миметического кризиса и «принцип тьмы», с которым когда-то боролась церковь; теперь же о Сатане в основном позабыли, сочтя его архаичным пережитком. В глазах Жирара Сатана – сеятель раздоров, прокурор и палач, обвинитель ближних и старшина присяжных, на своем пути повсюду сеющий беспорядок, насилие и ненависть.

Сатана – процесс миметического заражения, заставляющий человеческую популяцию, состоящую из ярких, непохожих между собой индивидуальностей, вырождаться в истеричную, беснующуюся толпу. Сатана изгоняет Сатану: «Изгоняемый Сатана есть тот, кто разжигает и обостряет миметические соперничества до такой степени, что общество превращается в пекло скандалов. Сатана, который изгоняет, и есть это самое пекло, когда оно достигает степени раскаленности, достаточной для того, чтобы запустить механизм жертвоприношения»336

. В рецензии Брюкнер заключает:

В этой книге нас восхищает, как пылко Жирар истолковывает евангельские тексты и древнегреческие мифы, переворачивая вверх тормашками наши устоявшиеся представления, бросая вызов нашим глубоко укорененным предрассудкам. Проявленное им внимание к деталям служит образцом экзегезы, оно превращает общеизвестные библейские и новозаветные сентенции в экстраординарные заявления. Тем не менее всех читателей его труда будоражит один вопрос: если иудео-христианство представляет собой всеобъемлющую революцию в истории человечества (ведь только оно более рьяно, чем буддизм, ислам или индуизм, осудило механизм извращенных гонений), следует ли из этого, что нам следует принять христианство и соблюдать принципы, которым учит та или иная конкретная церковь? Разве доктрина евангелистов не стала для всех нас общим наследием с тех пор, как ее свет забрезжил впервые, и позднее, при последующем распространении демократии?