Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара

Марта показала мне фотографию коттеджа, который они несколько месяцев снимали в Вильнёв-лез-Авиньон, на другом берегу Роны, напротив авиньонского старого города. То был прелестный оштукатуренный дом со ставнями цвета морской волны и черепичной крышей. Сезонный мистраль дул так сильно, вспоминала она, что шторы ходили ходуном, даже если закрыть все двери и окна. На снимке жмутся друг к другу у дверей коттеджа оба их сына – Мартин, родившийся в 1955-м, и Дэниэл, родившийся в 1957-м. Их сестра Мэри родилась в 1960-м на этом острове и обосновалась в домике вместе с ними. Теперь все семейство было в сборе.

На другом фото – глава семейного клана Жозеф Жирар, сидящий на стуле во внутреннем дворе коттеджа. По словам Марты, на этом снимке ему восемьдесят. Поразительно похож на сына – не то что на снимке в профиль, который я видела раньше в архиве Воклюза. На этом портрете темные, глубоко посаженные, запавшие глаза Жозефа похожи на глаза сына, но у Жозефа лицо определенно квадратное, а у Рене – более длинное, прямоугольное. Судя по выражению лица, Жозеф с удовольствием греется на солнышке в окружении растущего семейства. Через два года его не станет.

* * *

С Джоном Фреччеро я познакомилась несколько десятков лет назад в Стэнфорде, когда ходила на его лекции о Данте; мне запомнился ошеломляющий сплав светскости, проницательности и неисчерпаемой эрудиции. Он задал нам прочесть «Божественную комедию» в многотомном прозаическом переводе Чарльза Синглтона и горячо рекомендовал приобрести издание этой поэмы с комментариями Синглтона, назвав его самым авторитетным английским переводом. Благодаря его совету я доныне регулярно заглядываю в увесистые серые тома, купленные в букинистическом отделе «Black Oak Books» в Беркли. «А почему не стихотворный перевод?» – жалобно спросил кто-то с задних рядов большого лекционного зала. Фреччеро, обаятельно улыбнувшись, отбил мяч: «Чтобы никогда не расставаться с надеждой однажды выучить итальянский».

С завершением лекционного курса Фреччеро исчез из моей жизни, а однажды, когда я сообразила, что он без малого шестьдесят лет дружил с Жираром, появился вновь. В период работы Жирара в Джонсе Хопкинсе Фреччеро был одной из ключевых фигур, а спустя годы содействовал переходу Жирара на работу в Стэнфорд. Его высказывания о Жираре звучали убедительно и частично сформировали мои представления о теоретике, которого я знала лишь в последнее десятилетие его жизни. Жирар признавал, что определенную роль в тот период его жизни сыграли два специалиста по Данте: Фреччеро как раз дописывал диссертацию под руководством Синглтона, только что вернувшегося на работу в Джонс Хопкинс из Гарварда. После публикации «Лжи романтизма и правды романа» Синглтон способствовал повышению Жирара по службе, а Фреччеро познакомил Жирара с творчеством Данте. Влияние было взаимным: Фреччеро, только что закончивший диссертацию об ангелологии у Данте, весьма заинтересовался новой книгой Жирара. В научных начинаниях друг друга оба находили богатую пищу для дискуссий. Хотя, насколько мне известно, никто не говорил о влиянии Данте на Жирара, я смутно различаю тонкую нить флорентийского золота, проходящую через жизнь и труды Жирара. Фреччеро определенно внес в это свой вклад.

К тому времени, когда я вновь увидела Фреччеро, обходительный щеголь, читавший безукоризненно отточенные лекции о «Божественной комедии», уступил беспощадному натиску прожитых лет. Спустя четверть столетия, приехав на лето в Пало-Альто, этот восьмидесятилетний мужчина восстанавливался после операции на бедренном суставе, уже пятой на его веку, и ходил по своему уютному и просторному жилищу осторожно и не вполне уверенно. Дом в районе Колледж-Террас типичен для местной застройки 60–70-х годов ХХ века: внутри все пронизано светом из больших окон и стеклянных дверей, выходящих во внутренний двор. В прихожей висит фотография его покойной жены Дайаны, преподававшей в Стэнфорде на отделении хореографии, – типичной жительницы Калифорнии в черном балетном трико, с длинными волнистыми белокурыми волосами. Он все еще скорбит. Но голос у него тот же самый, хотя в нем и прорезались и трагические нотки, которых я не припоминаю. Наверное, из-за возраста и недавней тяжелой операции.

Когда мы устроились на кушетке у стеклянной стены, выходящей во внутренний двор, он стал задумчиво наблюдать за колибри. Они всегда возвращаются на одну и ту же ветку на одном и том же дереве, сказал он, «своего рода верность».

Джон Фреччеро – милейший и очаровательный собеседник; самонадеянность, свойственная ему когда-то, смягчилась и переплавилась в смесь безудержной страстности, нестерпимо яркого личного обаяния и неизмеримой, неутолимой печали, причем все три составляющие в каждую отдельную минуту пребывают в неустойчивом равновесии, балансируя на грани. А подогревало беседу оружие, которое он выбрал, – мартини с джином «Бомбейский сапфир», его обычный напиток ранними вечерами.