Евреи, которых не было. Книга 2

Но такой вариант — только один из трех возможных. А возможны и еще два:

1. Люди недовольны утратой привилегированного положения, считают несправедливым быть как раз, «как все». И это — распространенный вариант.

Сколько раз слышал я в еврейских компаниях слезливые вопли про отмену статьи в УК, каравшей за антисемитизм! Сколько раз евреи вспоминали, как славный и сладкий сон, те двадцать лет своего абсолютного могущества! Какая страшная обида глодала их! Обида на то, что вот — сперва дали, а потом отняли, негодяи!

2. Люди разочаровались в идеологии… В какой-то данной, конкретной идеологии. Они вовсе не хотят прекратить жить в идеологическом поле. Они хотят сменить идеологию, и только. Идеологию вообще время от времени рекомендуется менять, потому что любая идеология не может ни дать обещанное тем, кто за ней пойдет, ни воплотить в жизнь свои лозунги. Идеология — это ложь по определению, и ничего тут поделать нельзя.

Сменить идеологию в 1970-е, а особенно в 1980-е захотели не одни евреи, но многие в СССР. Коммунизм к 1980 году, как не очень трудно заметить, построен не был, и это наводило на размышления даже его самых активных сторонников.

Рухнула идеология, рассыпалась, и «вдруг все заметили — когда-то при еврее остерегись, худого слова о советской власти не скажи, а сейчас если еврей — смело катай, не опасайся!» [227, с. 56].

Другой вопрос, что, убедившись в лживости идеологии, можно излечиться от привычки жить лозунгами вообще. Любыми лозунгами. А можно тут же переключиться на какую-нибудь другую идеологию.

«Но с 30-х советских годов на смену горделивым, подробным и поименным перечислениям всего и всех, причастных к революции, в историко-политических публикациях возникло какое-то неестественное табу на упоминание численности и роли именно евреев в российском революционном движении, и ссылки на то с тех пор воспринимаются болезненно» [6, с. 236].

С одной стороны, стали все громче заявлять о себе те, в ком не было «…ни крупицы боли за погибший русский народ. А к боли за еврейский, ко внутренней боли за еврейский меня призывают неустанно, неуклонно» [227, с. 62].

Вышел на поверхность и «советский общественный антисемитизм», этот «неосмысленный отзыв на то первое послереволюционное пятнадцатилетие» [227, с. 64].

В 1960–1980-е годы возникало множество самых невероятных сект и «учений», и дальше шло только от плохого к еще худшему, вплоть до уже совершенно фантастических бредней Петухова про русов-индоевропейцев и Кандыбы про Новгород — праматерь всего человечества.

Почему?! Да потому, что люди искали идеологию взамен той, в которой разочаровались. И еще потому, что чем сильнее замордован, унижен, оскорблен человек — тем выше ему хочется взлететь. Сделать это можно с помощью наркотика. Можно с помощью бутылки с сивухой — особенно если собираются единомышленники и укрепляют друг друга в убеждении: мы-то люди как раз самые правильные, хорошие, это наши мучители — гады. Жены там всякие, правители, предприниматели, святая сила с нами, евреи…

Но самый лучший способ воспарить — это, конечно, идеология. Волшебное чтение Гроссмана и Голды Меир, Жаботинского и всей «Библиотечки Алии» превращает его из замученного жизнью глубоко советского неудачника в представителя древнего, единого, неделимого и уникального сверхнарода, создавшего всю западную цивилизацию.

С одной стороны, «из советских генетических евреев — тем, что их преследовали, не принимали на работу, сначала разрешили, а потом запретили выезжать — образовали локальную группу, но не этническую, конечно, а идеологическую» [218, с. 317].

С другой стороны, перед носом евреев и тех, кто захотел бы стать евреями, повисла очень сочная идеологическая морковка: превращение из твари дрожащей, изгоя советского общества, в право имеющего, в гениального от рождения побочного владыку Вселенной, создателя всей современной цивилизации.

Механизм образования идеологической общности очень напоминает механизм образования новой секты. Действительно, вот выбираются некие постулаты, начинается сплочение вокруг них, образование общины. Члены общины укрепляют друг друга в приверженности идее, формируют общинный быт, дорабатывают идеологию, проверяя ее на пригодность в тех или иных условиях. Они же начинают широкую волну пропаганды…

«Как должен вести себя еврей с самосознанием, чтобы его не перепутали с неевреем, ведь очевидных этнографических различий нет, да к тому же он неверующий? Ответы всегда бывали туманными, но в общем сводились к стандартному набору: свинину не есть, праздники соблюдать, субботу, только на своих жениться. Но ведь это все религиозные ритуалы. Теряющие всякий смысл за пределами конфессии. Идеологизированное национальное самосознание вдыхает в них новую, я бы сказал, потустороннюю жизнь. Превращая их в идеологические символы. Соблюдение их всеми желающими в народ, конечно, превратить не может, но может превратить в партию. Религиозный ритуал, отрываясь от религии и не становясь народным, становится партийным» [218, с. 317].