Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

Вот какая небезобидная компания подобралась. Она и составила идейное ядро важной в идеологическом отношении книги о Беломорско-Балтийском канале. Вы даже не можете себе представить, какое значение придавалось сему сочинению. И дело не только в громадных тиражах. Издание получило зеленую улицу и противопоставлялось любой считавшейся враждебной литературе. Куда там «Ротонде» и бульвару Монпарнас соперничать с Малой Никитской, Лубянкой и приданным им Переделкиным с Лаврушинским. Однако жизнь их столкнула и превратила в соперников. И «Ротонда» выиграла вчистую. И жизнь автору «Дня второго» сохранила, и столик ему для правдивой вещи предоставила. А переделкинские и лаврушинские пропали, особенно после солженицынского упоминания о них в «Архипелаге ГУЛАГ».

Куда складывают лес, вырубленный для сплава

Наугад откроем главу, в которой описан приезд зеков и зечек на строительство Беломорбалтлага, этого сталинского лагеря уничтожения, а вовсе не перековки, как утверждали авторы, принадлежавшие к этой самой переделкинско-лаврушинской мафии.

«В вагоне — женщины, высылаемые на север (чего, разумеется, не могут скрыть создатели главы „Заключенные“). В вагоне они переживают свои последние „вольные“ впечатления…» Я не любитель натурализма, гиперреализм мне чужд, но я все-таки вынужден обратить внимание читателя, что речь здесь идет о женщинах, едущих в теплушках. Холод, голодновато, ни помыться, ни — извините — подмыться, как говорится по-простому, ни переменить белую тряпочку в критические дни: женщина есть женщина, и она требует особых условий для существования. Я не стану глубже вникать в санитарно-гигиенические проблемы русской женщины, но я достаточно побродил по стране, чтобы накопить под завязку грустных впечатлений. Наши писатели-деревенщики подобных тем не касаются. Они слишком благородны и целомудренны для этого. Читая о судьбах наших женщин, прошу вас и даже умоляю иметь эту тему всегда в виду. И еще: один из авторов главы — женщина, супруга, между прочим, знаменитого ленинградского медика. Ей бы и карты в руки.

Однако внимание ее и коллег привлечено к более высоким категориям: «Они (женщины) еще сводят счеты, вспоминают пьянки, судимости, кражи; вспоминают они русых парней с косым пробором. В одном углу мелькает какой-то „Гранд-отель“, мужчина, по имени Коля, домушник Гриша, по прозвищу „Жук“. Шепчутся монашенки о куполе собора, который вот-вот было обвалился, но советская власть не дала развернуться чуду, и оно сникло на полдороге…» Совершенно нельзя понять, о чем здесь идет речь. Но зато вас внезапно охватывает ужас от того, что несчастные монашенки, да и остальные лица женского пола вбиты, втиснуты, вколочены в потное, грязное месиво лиц мужского пола, для которых задрать юбку бабе так же просто, как плюнуть.

«Девушка из каэровской организации курит и пытается читать… (Ее, наверное, еще не изнасиловали.) …До Мурманска мотает вагоны и путает строки. А за окном плывет туман с Белого моря, шатается ветер, и тучи смыкаются, как льдины. Стабунились эшелоны: и возле Медгоры, и дальше — к Тунгуде…» Я побывал в тех краях и знаю, что такое — оправиться на пронзительном безжалостном ветру. А тут еще эшелоны стабунились, да, видно, не на одни сутки.

«С юга прут исправдомовские, с севера, от Коми, — соловчане, обжившие север, уже знающие, как раскинуть ставеж, великую лесную пристань, куда складывают лес, вырубленный для сплава». А заодно — и трупы, укрытые брезентом и притиснутые кругляком.

Так начинается самая важная глава в книге. Кто бы, вы думали, ее творцы? Вот наиболее популярные имена: Вера Инбер, Виктор Шкловский, Всеволод Иванов. Беззубый, безграмотный, пустой текст. Чего стоит упоминание о ни в чем не повинных монашках, женщинах, между прочим, беззащитных и слабых, и несчастной интеллигентке — каэровке! Временем подобную подлую безжалостность не объяснишь. Нет, тут что-то иное.

И дальше в том же роде — облегченная, стерилизованная, газетная «проза», рассчитанная на нетребовательный, скользящий и испуганный взгляд. Никто всерьез и не помышляет передать ощущение людей, приближающихся к месту заточения, а то и к последнему своему приюту.

Эренбурговский «День второй» писан в «Ротонде» иначе — сравните! Конечно, писательская публика его не жаловала, и он тогда уже выглядел белой вороной, что в полной мере проявилось на Первом съезде Союза советских писателей в 1934 году. И Горький по нему прошелся, и Всеволод Иванов…

По примеру Марка Блока

Я еще ничего не знал о Марке Блоке и даже не предполагал, что такие люди могут существовать. Я брел ощупью в потемках, но мне чудилось, что жалкая интуиция провинциального киевского школяра ведет в правильном направлении.

Недели через две — промежуток блондин в бордовой рубашке заполнил какими-то мелкими не запомнившимися придирками — он, входя в аудиторию и наткнувшись у стола преподавателя на меня, язвительно произнес довольно громко:

— Привет, босс! Привет, профбосс!