Евсения. Лесными тропками

   - Пропал вместе с вашей подковой?.. Помню... А что касается связи, - вновь задрала я к бесу голову. - Как то мы с Тишком подсмотрели одну очень странную встречу в нашем лесу - волхва с Ольбегом, но, единственно стоящее, что я тогда из их разговора расслышала, было слово "бер".

   - То есть, получается, эти трое знали друг друга? - сузил глаза мужчина.

   - Вполне возможно.

   - Угу-у... И кроме этого ты ничего не расслышала?

   - Нет. Но, я знаю, кому повезло тогда гораздо больше меня... Тишок!

   - Евся.

   - Тишок?!

   - Евся?!

   - Дятел!

   - Чего?!

   - А того, что, или ты остаешься лесной птичкой на этом дубу, или кончаешь придуриваться, слезаешь к нам и рассказываешь, наконец, свою, давно просроченную "страшную тайну". Ну-у?..

   - Ох, и злыдня ты, все ж, - под трескучий дождь из сухих сучьев, начал свой спуск бесенок. - И если я пострадаю, смерть моя будет на твоей совести, - да-а... Вот так и воспитываются "страхи" на всю жизнь... и даже у нечисти.

   - Ну, и чего ты так волнуешься? Ведь зарок твой давно снят, а бера больше нет?

   - Ага, - вздохнул уже из травы Тишок. - Значит, о чем там была речь?

   - Да! - выдали мы с мужчиной дуэтом, после чего он вздохнул еще громче:

   - О тебе, Стах там была речь. Точнее о том, как тебя по быстрее прикончить, чтоб ты вместе с Храном не совал свой нос куда не надо... - а вот теперь мы и рты открыли... тоже дуэтом, что сподвигло беса ускорить свое повествование. - Я уже позднее понял, что этот разговор был вскоре после того, как вы в дом к Ольбегу влезли. Поэтому он и настаивал перед волхвом, чтоб тот своего медведя на вас натравил, ну, чтобы самому ни причем остаться. А волхв не хотел, потому как слишком ненадежное это было дело - в такую даль зверя выпускать. Да он и сам, честно говоря, его побаивался.

   - Ага... - опустилась я в траву рядом с Тишком. - И предложил свой вариант - со мной и двумя убийцами - наймитами.

   - Не-ет. Ты что? Он Ольбегу про тебя не рассказывал. Ведь это было бы равносильно признанию в собственной магической неспособности. Он просто тогда ему сказал, что сам все сделает и без участия медведя. Обнадежил его.

   - Это теперь прояснилось, - присел перед нами на корточки Стах. - А скажи, Тишок, ты не знаешь, что их троих могло вместе связывать... кроме наших с Храном длинных носов? Ведь на каком-то же интересе они до этого сошлись, по крайней мере, ваш волхв и наш черный коллекционер?

   - А вот про то мне не ведомо, - развел лапками бесенок. - Они встречались очень редко и всегда без свидетелей. Чаще всего - в доме у Ольбега. А там...

   - Каменные заборы, собаки. Так что, не подслушаешь, - усмехнувшись, сняла я с бесовского рожка дубовый лист. - Все понятно. Мне знаете что вспомнилось?.. Ольбег ведь в Букошь перебрался всего шесть лет тому назад. А мне сказал, что знает волхва уже лет тридцать. Теперь, бер... Он тоже в заповедном лесу прожил лет тридцать. Мне про то сам волхв как-то говорил, мол, старый уже наш "лесной царь", но ты все одно в ту часть леса не суйся. Но, и это еще не все... - обвела я глазами своих собеседников. - Адона в наше с ней последнее утро мне рассказала, что батюшка Угост лишился своих магических сил тоже лет тридцать назад. И поспособствовал этому его тогдашний подельник... Так я теперь и думаю, не слишком ли часто это число повторяется?

   - Угу, - качнув головой, усмехнулся Стах. - Тем более, если учесть, что алант пропал вместе с Омегой тоже почти тридцать один год назад. И звали его Донатис. Фамилию, к сожалению, не помню.

   - Жизнь моя, пожухлый лист... - откинулась я спиной к дубовому стволу. - Стах, так что же это получается? Кого я в итоге со службы "уволила"?

   - Ну-у... - неожиданно расплылся мужчина, - Получается, что вольную ты дала предпоследнему незаконному владельцу Кентаврийской Омеги, лишившему магии твоего бывшего родственника. За что вскоре он и получил новое место жительства и гордое имя "бер". Хотя, могло быть и в другом порядке. Кто ж теперь нам ответит? А Ольбегу в результате, от этого собирателя хамровой живописи досталась священная подкова.

   - А что это за... "хамровая живопись" такая? - с трудом воспроизвела я неясное слово.

   - Да, обычные картины, - скривился, выпрямляясь в полный рост мужчина. - Правда, запрещены в Джингаре, а значит и здесь, в Ладмении, тоже - в черном списке у Прокурата. Их в свое время написал один, очень талантливый художник. А вся канитель с этим запретом, "хамром", по-арабски, и началась с того, что служил он евнухом при султанском гареме.

   - Стах, говори яснее, - нетерпеливо нахмурила я лоб.

   - Так я и говорю, что запечатлевал он на своих полотнах тех, при ком служил. И все бы ничего - если б потом картины эти не стали доступны восторженной публике вне стен дворца. Все двадцать восемь штук.

   - А если, еще... яснее?

   - Рисовал он султанских жен и наложниц в их естественной среде - на подушках, среди цветов и в тому подобной обстановке. А те, от скуки, ему в тихушку позировали. Причем, в обнаженном виде. Они же не знали, что автор коллекции, вдруг, захочет широкой известности?

   - А-а-а... - тоже широко открыла я рот. - Обнаженные дамы, значит?