Exegi monumentum

А Динара рассказывала о том, как страдают ее бронзовые, мраморные подо­печные: она жалела их, будто живых людей, своих хороших товарищей и подружек-коллег. Сострадала им. Возмущалась, хотя был в ее рассказах и неизбежный холодок — профессиональный подход: так, должно быть, медицинские сестры из травматологических пунктов говорят об ушибах, об увечьях по пьянке, о разда­вленных колесами грузовиков, сбитых «Волгами», «Жигулями», а теперь уже и «Мерседесами» или «Вольво», об убитых током и зарезанных в драках.

— Вы проводите меня? До метро?

Бессонница двух родов: одна — такая, когда не можешь заснуть, беспомощно, как младенец в колыбели, ворочаешься, кряхтишь по-стариковски, молишь Госпо­да о том, чтобы сон ниспослал; а другая бессонница хуже, заснуть-то заснешь, а через часик-другой проснешься и, как говорится, кранты, больше уж не уснешь. Интересно, во время какой бессонницы сложил Пушкин свои «Стихи, сочиненные ночью...»? А скорее-то всего стихи появились днем, когда подмораживало и окре­стности родового селения залиты были задумчивым осенним солнечным светом...

Выбрался я из комнаты в лоджию, улегся, накрылся цветастым узбекским халатом, чапан называется. А заснуть не могу. Бог мне сна не дает, не шлет.

Наплывают одна на другую мыслишки...

Мо-ну-мен-ты... Весь центр Москвы — вереница, шествие монументов. Дзер­жинский, а тут же Воровский. Ниже Островский Александр Николаевич, Маркс. Наверху Аполлон, как же это я осрамился? Кони, квадрига. Минин с Пожарским. Свердлов на земле и Свердлов в подземелье, тут аж двух Свердловых поставили, для надежности, что ли.

Мысль перебирается за рубежи нашей Родины, почему-то в Лондон, в Трафальгар-сквер. Есть там памятник адмиралу Нельсону, а внизу, вокруг пьедеста­ла,— его, адмирала, сподвижники. Уж так принято: посередке персона наиглав­нейшая, по бокам — или сподвижники ейные, или так, собирательно-обобщенные персонажи. И каждый из таких персонажей — отдельный объект: Ленину, поло­жим, Ильичу поставили, водрузили памятник на Калужской площади, которую незаметно, украдкой, стали вдруг звать Октябрьской, так там Ильич посередке, а пониже — обобщенные типы. Ти-па-жи, он же тоже как бы адмирал-флотоводец, это в нем еще Есенин подметил: «Капитан Земли», так назвал Ильича; и вообще политический вождь в трактовке социалистического миропонимания, он — корм­чий. Да, но как же с глазом? Да, с глазом, с глазом?.. Один глаз был у Нельсона. И у нашего Кутузова, у Михайлы Илларионыча, тоже... А у Ленина оба глаза на месте, глядел в оба, так, что ли? Или ленинский прищур, воспетый биографами, заменял одноокость?..

Сплю? Нет?

Мир монументов — мир гармонии, достигнутый въяве, как бы реально: все они — современники по отношению друг к другу и по отношению к нам; времени больше нет. Ломоносов и Маркс встали рядышком. Тут же Федоров, первопечат­ник. Тут же писатель Островский царственно в кресле своем восседает, поодаль — Свердлов. А над ними над всеми — очень-очень двусмысленный бог, Аполлон.

Кажется, сплю я...

Отпылал жарою июль; отгромыхал он грохотом поездов метро, скрежетом их в утробах тоннелей.

На Рождественке, улице Жданова тож, стал я всегдашним гостем: до того хорошо мне там, что и в отпуск не еду.

Динара просветила меня:

— Понедельник и взаправду очень тяжелый день. С утра сводки за пятницу, субботу и воскресенье. Самые вредные дни, особенно, если придутся они на начало месяца: аванс да получка. Аванес, как почему-то иногда произносят трудящиеся. Перепой всеобщий. А летом приезжие, и всем охота...

— Вступить в диалог?

— Вот именно!