Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

детстве и с горячим чувством говорил о матери. Он особенно любил старшего

брата Мишу и старшую сестру Вареньку. Младшие братья и сестры не оставили в

нем сильного впечатления. Я расспрашивала Федора Михайловича о его

увлечениях, и мне показалось странным, что, судя по его воспоминаниям, у него в

молодости не было серьезной горячей любви к какой-нибудь женщине. Объясняю

это тем, что он слишком рано начал жить умственной жизнью. Творчество

всецело поглотило его, а потому личная жизнь отошла на второй план. Затем он

всеми помыслами ушел в политическую историю, за которую так жестоко

поплатился.

Я пробовала расспрашивать его об умершей жене, но он не любил о ней

вспоминать. Любопытно, что и в дальнейшей нашей супружеской жизни Федор

Михайлович никогда не говорил о Марии Дмитриевне, за исключением одного

случая в Женеве, о котором расскажу в свое время.

Несравненно охотнее вспоминал он о своей невесте, А. В. Корвин-

Круковской. На мой вопрос - почему разошлась их свадьба, Федор Михайлович

отвечал:

- Анна Васильевна - одна из лучших женщин, встреченных мною в жизни.

Она чрезвычайно умна, развита, литературно образованна, и у нее прекрасное, доброе сердце. Это девушка высоких нравственных качеств; но ее убеждения

диаметрально противоположны моим, и уступить их она не может, - слишком уж

она прямолинейна. Навряд ли поэтому наш брак мог быть счастливым. Я вернул

ей данное слово и от всей души желаю, чтобы она встретила человека одних с ней

идей и была бы с ним счастлива! {15}

Федор Михайлович всю остальную жизнь сохранял самые добрые

отношения с Анной Васильевной и считал ее своим верным другом. <...> 24

XV

В чаду новых радостных впечатлений мы с Федором Михайловичем как-

то позабыли о работе над окончанием "Преступления и наказания", а между тем

оставалось написать всю третью часть романа {16}. Федор Михайлович вспомнил

о ней в конце ноября, когда редакция "Русского вестника" потребовала

продолжения романа. К нашему счастью, в те годы журналы редко выходили

вовремя, а "Русский вестник" даже славился своим запаздыванием: ноябрьская

книжка выходила в конце декабря, декабрьская - в начале февраля и т. д., а

потому времени впереди было довольно. Федор Михайлович привез мне письмо

редакции и просил совета. Я предложила ему запереть двери для гостей и

работать днем от двух до пяти, а затем, приезжая к нам вечером, диктовать по

рукописи.

Так мы и устроили: поболтав с часочек, я садилась за письменный стол,

Федор Михайлович усаживался рядом, и начиналась диктовка, прерываемая

разговорами, шутками и смехом. Работа шла успешно, и последняя часть

"Преступления", заключающая в себе около семи листов, была написана в течение

четырех недель. Федор Михайлович уверял меня, что никогда еще работа не

давалась ему так легко, и успех ее приписывал моему сотрудничеству.

Всегдашнее бодрое и веселое настроение Федора Михайловича

отразилось благотворно и на его здоровье. Все три месяца до нашей свадьбы у

него было не более трех-четырех припадков эпилепсии. Это меня чрезвычайно

радовало и давало надежду, что при более спокойной, счастливой жизни болезнь

уменьшится. Так оно впоследствии и случилось: прежние, почти еженедельные

припадки с каждым годом становились слабее и реже. Вполне же излечиться от

эпилепсии было немыслимо, тем более что и сам Федор Михайлович никогда не

лечился, считая свою болезнь неизлечимою. Но и уменьшение и ослабление

припадков было для нас большим благодеянием божиим. Оно избавляло Федора

Михайловича от того поистине ужасного, мрачного настроения, продолжавшегося

иногда целую неделю, которое являлось неизбежным следствием каждого

припадка; меня же - от слез и страданий, которые я испытывала, присутствуя при

приступах этой ужасной болезни.

Один из наших вечеров, всегда мирных и веселых, прошел, совершенно

для нас неожиданно, очень бурно.

Случилось это в конце ноября. Федор Михайлович приехал, по

обыкновению, в семь часов, на этот раз чрезвычайно озябший. Выпив стакан

горячего чаю, он спросил, не найдется ли у нас коньяку? Я ответила, что коньяку

нет, но есть хороший херес, и тотчас его принесла Федор Михайлович залпом

выпил три-четыре больших рюмки, затем опять чаю и лишь тогда согрелся. Я

подивилась, что он так озяб, и не знала, чем это объяснить. Разгадка скоро

последовала: проходя за чем-то через переднюю, я заметила на вешалке ватное

осеннее пальто вместо обычной шубы Федора Михайловича. Я тотчас вернулась в

гостиную и спросила:

- Разве ты не в шубе сегодня приехал?

- Н-нет, - замялся Федор Михайлович, - в осеннем пальто.

25

- Какая неосторожность! Но почему же не в шубе?

- Мне сказали, что сегодня оттепель.

- Я теперь понимаю, почему ты так озяб. Я сейчас пошлю Семена отвезти

пальто и привезти шубу.

- Не надо! Пожалуйста, не надо! - поспешил сказать Федор Михайлович.

- Как не надо, дорогой мой? Ведь ты простудишься на обратном пути: к

ночи будет еще холоднее.

Федор Михайлович молчал. Я продолжала настаивать, и он наконец

сознался:

- Да шубы у меня нет...

- Как нет? Неужели украли?

- Нет, не украли, но пришлось отнести в заклад.