Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

другой, испытавший столько горя в жизни, наверно, ожесточился бы, а ваш герой

все еще любит людей и идет к ним на помощь. Нет, вы решительно к нему

несправедливы.

- Да, я согласен, у него действительно доброе, любящее сердце. И как я

рад, что вы его поняли!

- И вот, - продолжал свой рассказ Федор Михайлович, - в этот

решительный период своей жизни художник встречает на своем пути молодую

девушку ваших лет или на год-два постарше. Назовем ее Аней, чтобы не называть

героиней. Это имя хорошее...

Эти слова подкрепили во мне убеждение, что в героине он подразумевает

Анну Васильевну Корвин-Круковскую, свою бывшую невесту. В ту минуту я

совсем забыла, что меня тоже зовут Анной, - так мало я думала, что этот рассказ

имеет ко мне отношение. Тема нового романа могла возникнуть (думалось мне) под впечатлением недавно полученного от Анны Васильевны письма из-за

границы, о котором Федор Михайлович мне на днях говорил. У меня болезненно

сжалось сердце при этой мысли.

Портрет героини был обрисован иными красками, чем портрет героя. По

словам автора, Аня была кротка, умна, добра, жизнерадостна и обладала большим

тактом в сношениях с людьми. Придавая в те годы большое значение женской

красоте, я не удержалась и спросила:

- А хороша собой ваша героиня?

- Не красавица, конечно, но очень недурна. Я люблю ее лицо.

Мне показалось, что Федор Михайлович проговорился и у меня сжалось

сердце. Недоброе чувство к Корвин-Круковской овладело мною, и я заметила:

- Однако, Федор Михайлович, вы слишком идеализировали вашу "Аню".

Разве она такая?

22

Именно такая! Я хорошо ее изучил! Художник, - продолжал свой рассказ

Федор Михайлович, - встречал Аню в художественных кружках и чем чаще ее

видел, тем более она ему нравилась, тем сильнее крепло в нем убеждение, что с

нею он мог бы найти счастье. И однако, мечта эта представлялась ему почти

невозможною. В самом деле, что мог он, старый, больной человек, обремененный

долгами, дать этой здоровой, молодой, жизнерадостной девушке? Не была ли бы

любовь к художнику страшной жертвой со стороны этой юной девушки и не стала

ли бы она потом горько раскаиваться, что связала с ним свою судьбу? Да и

вообще, возможно ли, чтобы молодая девушка, столь различная по характеру и по

летам, могла полюбить моего художника? Не будет ли это психологическою

неверностью? Вот об этом-то мне и хотелось бы знать ваше мнение, Анна

Григорьевна.

- Почему же невозможно? Ведь если, как вы говорите, ваша Аня не пустая

кокетка, а обладает хорошим, отзывчивым сердцем, почему бы ей не полюбить

вашего художника? Что в том, что он болен и беден? Неужели же любить можно

лишь за внешность да за богатство? И в чем тут жертва с ее стороны? Если она

его любит, то и сама будет счастлива и раскаиваться ей никогда не придется!

Я говорила горячо. Федор Михайлович смотрел на меня с волнением.

- И вы серьезно верите, что она могла бы полюбить его искренне и на всю

жизнь?

Он помолчал, как бы колеблясь.

- Поставьте себя на минуту на ее место, - сказал он дрожащим голосом. -

Представьте, что этот художник - я, что я признался вам в любви и просил быть

моей женой. Скажите, что вы бы мне ответили?

Лицо Федора Михайловича выражало такое смущение, такую сердечную

муку, что я наконец поняла, что это не просто литературный разговор и что я

нанесу страшный удар его самолюбию и гордости, если дам уклончивый ответ. Я

взглянула на столь дорогое мне, взволнованное лицо Федора Михайловича и

сказала:

- Я бы вам ответила, что вас люблю и буду любить всю жизнь!

Я не стану передавать те нежные, полные любви слова, которые говорил

мне в те незабвенные минуты Федор Михайлович: они для меня священны...

Я была поражена, почти подавлена громадностью моего счастья и долго

не могла в него поверить. Припоминаю, что, когда, почти час спустя, Федор

Михайлович стал сообщать планы нашего будущего и просил моего мнения, я

ему ответила:

- Да разве я могу теперь что-либо обсуждать! Ведь я так ужасно

счастлива!!

Не зная, как сложатся обстоятельства и когда может состояться наша

свадьба, мы решили до времени никому о ней не говорить, за исключением моей

матери. Федор Михайлович обещал приехать к нам завтра на весь вечер и сказал, что с нетерпением будет ждать нашей встречи.

Он проводил меня до передней и заботливо повязал мой башлык. Я уже

готова была выйти, когда Федор Михайлович остановил меня словами:

- Анна Григорьевна, а я ведь знаю теперь, куда девался брильянтик.

23

- Неужели припомнили сон?

- Нет, сна не припомнил. Но я наконец нашел его и намерен сохранить на

всю жизнь.

- Вы ошибаетесь, Федор Михайлович! - смеялась я, - вы нашли не

брильянтик, а простой камешек.

- Нет, я убежден, что на этот раз не ошибаюсь. - уже серьезно сказал мне

на прощанье Федор Михайлович. <...>

XIII

<...> О чем только не переговорили мы в эти счастливые три месяца! Я

подробно расспрашивала Федора Михайловича о его детстве, юности, об

Инженерном училище, о политической деятельности, о ссылке в Сибирь, о

возвращении...

- Мне хочется знать все о тебе, - говорила я, - ясно видеть твое прошлое, понять всю твою душу!

Федор Михайлович охотно вспоминал о своем счастливом, безмятежном