Фанатизм

– Значит, ты считаешь, что я ничего тебе не даю?

– Не начинайте, Сергей Сергеевич. Вы снова обидитесь, потом будете мучиться, пока переболит…

– Страшное, подлое, продажное время! – бросил Бусыгин.

– Страшное время для талантливых людей, а для нас – и так сгодится…

            И я заплакала. Конечно, тоже мечтала о лучшем, но никто не смог мне помочь. Никто даже не пытался. Уставала – от ожидания, от поиска, от беспорядочного секса, от порядочного секса – в презервативах и под одеялом, уставала от отчаяния, от тоски, от безысходности, пока не встретила Горчакова. Больше мне не нужно никого искать, не нужно никого ждать, не нужно ни о чем мечтать – он есть, я люблю его, он пишет картины, я могу их видеть. Лучшего для меня не будет. Будут овсяные завтраки по утрам, дороги в метро, статьи, смена времен года, но лучше и чище не будет ничего.

            Зачем мне секс с ним?

            Зачем ему секс со мной?

            Секс – это так мало, так мало. Секс может быть и с Бусыгиным.

            Майор смотрел на мои слезы так, словно в каждой отражался целый мир, но отражался таким, каким он никогда его не видел – обезображенным, искаженным, безрадостным. Он даже не знал, что этот мир такой. Он думал, что секс что-то значит для меня, а я даже не перехожу на «ты». Никакая связь не может вытеснить любви – обреченной, бессмысленной любви к другому. Течет со слезами и никак не вытечет. И лучше этого не будет для меня ничего.

– Ты же такая юмористка, Соня… Ты же смешная…

            А я плачу. Не истерика, просто плачу черными слезами. А потом смогу ужин готовить, вино пить, трахаться.

            Бусыгин оделся и ушел. Не выдержал. Хотя ничего такого не случилось. Просто не знал он меня такой.

18. ВНУТРИ КРУГА

«Внутри круга нет опасности», – твердила я себе.  

За кругом может быть все: эпидемии, смерчи, смерти, убийства и самоубийства, покушения и расследования, а внутри круга – мы защищены, мы спасены, мы одно целое, мы любим. Наверное, Горчаков рассуждал примерно так же, когда захотел собрать вечеринку. Такие тусы бывали и раньше. Но раньше они меня не пугали.

Все улыбались. Нервно похихикивали. Косились друг на друга как-то странно. Но ничего не обсуждали. Никто ни слова не произнес – ни об Илоне, ни о вызовах в милицию, ни о подозрениях. Это все осталось за кругом.

Горчаков выглядел измотанным – нервным, но сдерживающимся, тормозящим резкие выпады. Я сразу определила, что он огорчен, зол, взвинчен, но пытается это скрыть.

Не было только Аси, которая звонила и обещала зайти позже. Марианна пришла с мужем, прохаживалась между картинами, как в собственной галерее, потягивала белое вино из высокого бокала. Ее муж, Николай, курил и звонил кому-то – никак не в силах оторваться от бизнеса ради встречи с прекрасным.

Вино вообще отлично шло в тот вечер. Постепенно сгущалась пелена дыма. Пришла Ася, за ней – Артемка, толкнул несколько пакетов анаши. Стас заплатил за себя и за Димку. Димка вообще курил много, не отрываясь от стакана…

И, наконец, в этой пелене пришло расслабление. Оборвались пустые – полусветские, полудружеские, раздражающие разговоры, исчезли подозрения – мы снова стали своими среди своих.

Горчаков сидел на полу у стены, рядом с ним – Андрей, и тут же на полу – поднос с обычной японской едой, бутылки. Было похоже на пикник в галерее.

– Ты тот портрет так и не восстановил? – спросил Сеня.

– Какой?

– «Тусовщица».

– Уже не актуально, – Иван мотнул головой. – Она же из окна рухнула.

            Вот официальная версия – рухнула из окна. Стало еще легче.

– Не тоскуешь? – спросил муж Марианны.

– Тоскую, Коля. Но рад, что не достает меня больше. Если бы еще менты не дергали…

            И снова никто не прокомментировал, хотя Бусыгин – я уверена – вызывал многих, если не всех. Я еще выпила. Витек чему-то расхохотался. Сеня похвастался, что получил хорошие отзывы о своем «Гамлете».

            Все вспоминалось мрачно – спектакль, потом допрос, потом мои слезы перед Бусыгиным, теперь этот хохот. И убийца тоже хохочет. Рад, что защитил Горчакова. Рад, спокоен и весел. Я оглядела всех – все были рады, спокойны и веселы.

– А я раскис было, – признался вдруг Горчаков. – На работе затишье, заказов нет, заняться нечем, и не пишется. Но с вами так здорово! Для этого друзья и существуют…

– А то!

– Нечего киснуть!

– Праздники скоро!

– Все отлично будет!

– Да, – согласился Горчаков. – Только вы сейчас все уйдете, а я снова один буду… коротать ночь до утра. Разглядывать дно стакана, разорванный портрет…

            Повисла дымная тишина.

– Может, кто-то останется? – закончил он вопросом.

            Выглядело это жалобно. Даже жалко. Не у меня одной слезы застряли в горле. Витек даже вскочил.

– Да не выдумывай! Черная полоса пройдет!

– Я не хочу ждать в одиночестве, пока она пройдет, – проныл Горчаков.

            У меня застыли руки. И сама я окаменела. Друзей нельзя было ставить перед таким выбором! Нечестно это. Но разве мы сами были честны перед ним? Круг распадался прямо на глазах.

– Конечно. Ты в таком состоянии. Кто-то должен остаться, – первым нашелся Андрей. – Пусть девчонки о тебе позаботятся.