Фату-Хива

Туивета вскинул голову вверх и вызывающе заржал, потом решил протиснуться мимо нас к противнику. Дикий жеребец принял вызов и медленно пошел ему навстречу. Я попробовал удержать Туивету за повод, но он не обратил никакого внимания на мои жалкие потуги и поднялся на дыбы. Я крикнул Лив, чтобы прижалась к скале, и сам сделал то же самое. В ту же минуту Туивета вырвался и бросился вперед. Мы ощутили сильный толчок и увидели, как два жеребца встретились в поединке. Секунду они стояли, дрожа всеми мышцами и скрестив шеи, словно сабельные клинки. Испытав таким способом мужество противника, схватились всерьез. Кусались, брыкались, ржали, вставали на дыбы. Мы ждали, что вот-вот кто-нибудь из них сорвется в пропасть, как сорвалась на наших глазах коза, которую загнали дикие собаки. Но жеребцы держались на тропе. Хуже пришлось нашим вещам. Они взлетели в воздух и исчезли за краем обрыва. Только палатка и пледы застряли в трещине ниже тропы, все остальное скрылось из виду. Пропал наш провиант.

Туивета выиграл поединок. Дикий жеребец с достоинством отступил, дав кобыле с жеребенком достаточно времени, чтобы уйти от нас подальше. И Туивета больше не упирался, когда я отважился подойти к нему и взяться за повод. Он гордился победой - и был явно обескуражен, когда повернул голову и увидел, что вьюка нет.

Еще день мы перебивались сочными плодами манго и гуаявы, потом голод вынудил нас спуститься с гор. Фрукты отменные, нисколько не хуже груш и персиков, но организм требовал более плотной пищи. Хотелось рыбы, мяса, кокосовых орехов, хлебных плодов. Мы соскучились по нашим ракам, по нашему феи. Вспомнился толстый поросеночек, но нам больше не встречались дикие свиньи. Пусть в долине нас ждут скорпионы Хаии и прочие гадости. Голод еще хуже. Мечтая о сытной, богатой крахмалом еде, мы молча двинулись вниз по естественной красной ковровой дорожке.

В жаркую долину Омоа мы спустились обновленными, ощущая прилив бодрости. Голод голодом, а дни, проведенные в горах, дали нам заряд энергии. Мы поняли, что бежать из долины, даже не повстречавшись с человеком, который был повинен в изменившемся отношении островитян к нам двоим, побудила нас навеянная дебрями вялость. И, подойдя к деревне, направились прямиком к дому патера Викторина.

Позади католической церковки стояли два домика с тенистыми верандами, застекленными окнами, железными крышами. Один из них пустовал. В начале века, когда остров еще был густо населен и обещал стать частицей цивилизованного мира, здесь помещалась жандармерия и жил французский администратор. На открытой террасе в углу валялся барабан. В былые славные времена Иоане ходил по деревне и бил в этот барабан, когда в бухте бросала якорь какая-нибудь шхуна. Дела давно минувших дней...

Оказавшиеся поблизости островитяне удивленно воззрились на нас, когда мы привязали лошадей и направились к следующему домику, где сидел, окруженный детишками, человек в длинной сутане. Он обучал детей грамоте. Они совсем не знали букв. При виде нас он встал, и мы познакомились с патером Викторином. Маленький, щуплый патер буквально тонул в чересчур просторном облачении. Он принял нас очень вежливо и предложил сесть.

Сидим и мучаемся от неловкости. Я еще никогда не встречался с католическим патером. Да и протестантских священников знал не так уж много, фактически - одного Пакеекее. Моя мать верила только в Дарвина, отец, хоть и был верующим христианином, в церковь не ходил. Крестить-то меня крестили, но от конфирмации я, единственный из всего класса, отказался. О священниках у меня было такое же смутное и превратное представление, какое было о девочках в школьные годы. Люди, конечно, но совсем другого сорта, и непонятно, как с ними обращаться.

Человечек в черной сутане явно был смущен не меньше моего. Дело происходило задолго до того, как различные ветви христианской церкви стали на путь примирения. Широко улыбаясь, он пристально смотрел на меня и ждал, что я скажу. Наконец спросил, не из Европы ли мы? Мы рассказали кое-что о себе и дали понять, что приехали вовсе не для того, чтобы включиться в поединок между ним и Пакеекее, нас занимает, как жили островитяне до прибытия миссионеров, интересует также происхождение местной фауны.

Патер деликатно сменил тему и принялся рассказывать о своей жизни на Маркизских островах. Уже тридцать три года, как патер Викторин покинул Лозер во Франции и один странствовал здесь с острова на остров. Один тридцать три года утешал болящих и умирающих, один спал в темных лачугах, ел пои-пои и другие подозрительные блюда. Всегда один. Ни с кем из маркизцев у него нет личной дружбы. Никто не зовет его в гости. Пальмы и цветы его не радовали, здешняя природа ему, как и капитану Брандеру, казалась мрачной и угнетающей. Весь Фату-Хива сводился для него к церкви и маленькому домику, где женская рука не касалась пола и стен. Его гордостью, его страстью была книга, в которой значились души спасенных от преисподней островитян. Только двух недоставало.