Фауст и физики

Это последние слова Фауста, но не конец трагедии. Конец трагедии — это исповедь Мефистофеля, оказавшегося у разбитого корыта. Душа Фауста, на которую ставил черт, унесена на небо. Она не досталась ему. И черт льет человеческие слезы, скорбя об этой душе.

Черт-циник, черт-практик, которому все доступно и все известно, страждет по этому клочку воздуха. Что такое душа? Не он ли сам высмеивал ее? Не он ли называл ее химерой «смешного божка земли» — человека? Душа — дым, душа — призрак.

Но за этим призраком охотится Мефистофель.

Раньше черт играл на душу, теперь она нужна ему самому. Он нуждается в ней, как в вере, как в надежде, способной спасти его от скепсиса. Он чувствует ее «чуждый, нежный пыл», он говорит о ней, как о «сокровище великом». Он жалуется в последних строчках трагедии: «Высокий дух[1], бесценный мой залог, как хитрецам вдруг уступить я мог?»

Что он теряет с этой потерей? Ведь он бессмертен, он будет жить вечно. Он знает все, что было, есть и будет на земле. Но это-то и мучает Мефистофеля. Он хочет хотя бы чего-то не знать.

Высмеивая, Мефистофель ничего не создает, отрицая, ни в чем не участвует. Он вращается в своем отрицании, как мотоциклист по стенке цирка, не зная выхода. Его вращение бессмысленно, безнадежно, бесконечно.

Мефистофель понимает это. И он завидует Фаусту, который смертен, конечен. Бессмертное завидует смертному, всезнание — незнанию.

У Фауста есть выход. После него остается его дух, остается продолжение, движение, развитие. У Мефистофеля выхода нет. Куда ему развиваться, куда продолжаться? Он сам в себе начало и конец. И Мефистофель, как Вечный жид, просит пощады. Дух его жаждет освобождения, он не свободен в своей абсолютной свободе.

Не вознесению на небеса завидует Мефистофель. Разве душа Фауста уносится к богу? У бога ей нечего делать. Там тот же покой, то же всезнание.

Дух Фауста остается на земле. Он растворяется в других фаустах, идет вместе с ними дальше, не зная, что его ждет на этом пути.

Он поселяется в нас с вами, идущих вслед Фаусту.

И мы не говорим, как Мефистофель: «Нет, вечное Ничто мне мило». Нам мило и Нечто — то, что открывается за убегающим клубком знания. Мы не знаем, хорошее оно или плохое. Но мы хотим это знать. И оттого мы движемся. Мы ищем, строим, разочаровываемся. Мы живем, сознавая, что мы смертны.

Мефистофель мертв, сознавая свое бессмертие.

Мы не хотим его всеведения, его горького могущества. Потому что оно скучно, пошло. И потому что сам Мефистофель не хочет его.

Мефистофель, завидующий человеку, Мефистофель, жаждущий стать им, — таков итог трагедии Гёте.

Жизнь трагична и трагично знание, которое не может объять природы необъятной. Но выход есть. Это само знание, движение, развитие, сама жизнь. Иного не остается в условиях, отпущенных человеку.

Построенный Фаустом город — не разрешает драмы сознания. Это разрешение личной драмы Фауста, попытка преодолеть драму обстоятельств.

Разрешение драмы сознания — в самом знании, в творчестве мучающейся мысли, в рассекречивании неизвестного.

Драма сознания и драма обстоятельств — не две драмы, стоящие далеко друг от друга. В общем, это одна драма жизни, и в человеке она неразделима. Разделить их — все равно что оторвать разум от чувств, а мысль от дела. Это можно сделать только мысленно, только философски.

Как делает это Гёте. Ибо разве Мефистофель — не часть Фауста, не часть человека? Разве его насмешки и практицизм — не сам Фауст?

Фауст не может жить без Мефистофеля, а тот без Фауста. Черту нужна душа Фауста, Фаусту — его реализм. Без Мефистофеля Фауст бесплотен, да и черт без Фауста — одно Ничто.

Фауст-человек — это тот Фауст, который вооружается знанием Мефистофеля, его самоуверенностью, его желанием действовать. Житейский опыт черта — это не только опыт циника. Это и опыт психолога. Перенимая его, Фауст делается человечнее.

И все-таки Мефистофель — это Мефистофель, а Фауст — это Фауст. Гёте разделяет их, как разделяет он в монологах Фауста Мысль и Дело, науку и действие. Ему нужно это разделение на противоположности, чтоб выяснить смысл целого, которое они составляют.

Так противостоят для нас драма сознания и драма обстоятельств. Мы отделяем одну от другой, сознавая, что они лишь части целого — нас самих. Истина в трагедии Гёте заключена в человеке, и в нем скрещиваются пути обеих драм.

Драма сознания — не привилегия ученого, но она неизбежно сопутствует ему. Это драма его творчества, его состязания с природой, его попыток понять связь вещей.

Для Вагнера — «червя сухой науки» — драмы сознания не существует. Вагнер — регистратор. Он способен только учитывать чужое. Для него желание Фауста прорваться к «высшему», сравняться с духами — «декламация… из греческой трагедии», не больше. Они трагедию эту воспринимает как литературщину. Он не узнает в ней себя — для него она мертва.

И когда на горизонте появляется черный пес — Мефистофель, — Вагнер не узнает его. Для него это пес и только. Фауст же чувствует: это Мефистофель.