Фауст и физики

Вагнер в трагедии бледен, он — лишь тень Фауста, на его фоне делается ясно, кто Фауст. Фауст ищет первичного, Вагнер весь вторичен. Он извлекает факты из книг, он книжное соединяет с книжным и ждет результата.

Во второй части трагедии Вагнер вместе с Мефистофелем создает в колбе Гомункула — искусственного человечка. Вагнер радуется своему изобретению, он мечтает о том часе, когда наука станет создавать искусственных людей:

Но в будущем рассудку несомненноНад случаем победа предстоит,И мозг подобный, мыслящий отменно,Еще не раз мыслитель сотворит!

Мефистофель смеется над ним, говоря, что ему в жизни приходилось встречать таких «кристаллизованных людей». Это люди без мысли и без души, это — дети Вагнера.

Мертвое родит мертвое, и поэтому Гомункул не может стать человеком. Он остается гомункулом — существом без плоти, без продолжения, без чувств.

Лучшее, на что способен Вагнер, это собрать факты. Но и факты мертвы, пока им не сообщено движение. Пока их не окропила «живая вода» недовольства.

Ибо наука — это движение. Это преодоление факта во имя следующего факта, истины — ради следующей истины.

Только в этом движении, в этом преодолении реальности и возможна драма сознания, возможны Фаустовы вопросы. Современный физик, отвернувшись от алхимии Фауста, не может не признать, что эти вопросы — его собственные.

Когда появилась квантовая механика, отец новой физики Эйнштейн не принял ее. «Это было так, — писал он, — точно из-под ног ушла земля и нигде не видно было твердой почвы, на которой можно было бы строить».

Почва уходила из-под ног у самой природы. До сего дня она подчинялась законам, она знала причину и следствие. Теперь на их место становился случай. Законы, справедливые в мире больших тел, в микромире отказывали. Они были уже не законами: их стрелка беспомощно вертелась, потеряв север и юг. То, что в механике Ньютона было точным, здесь стало «неточным».

Пытаясь установить координаты электрона, движущегося по орбите, физики не могли этого сделать. Электрон не хотел «регистрироваться». Он был одновременно и «частицей» и «волной». Он был вероятностен в каждое данное мгновение. Если удавалось определить его скорость, то неясным становилось его местонахождение. И — наоборот. Электрон «соскакивал» с орбиты, он вел себя безумно!

Он вел себя безумно с точки зрения «старой», классической физики, которая привыкла к определенности. Она привыкла к законным поступкам природы, к тому, что безумие — не в ее правилах.

И вот это безумие становилось законом!

Эйнштейн не мог принять его. «В наших научных взглядах, — писал он Максу Борну, — мы оказались антиподами. Ты веришь в играющего в кости бога, а я — в полную закономерность в мире объективно сущего…».

Межа проходила здесь. Эйнштейново представление о природе столкнулось с фактами. «Старая», классическая причинность, руководившая до этого поступками мира, должна была сдать власть ветреной вероятности. На чем же тогда было строить законы? На неопределенности? На случайности?

Эйнштейн писал о «гадких квантах», разрушавших его философию природы. Он говорил о «моде» на новую теорию, которая есть лишь отклонение от истины, а не сама истина.

Завязался спор, который длился до конца жизни Эйнштейна. На одной стороне было новое поколение физиков, на другом — старые «ворчуны». Эйнштейн превратился в ворчуна, в консерватора, в оппозиционера фактам.

«Я все еще веду неустанную научную работу, — писал он Конраду Габихту, — но считаюсь еретиком, который не хочет, чтобы физика основывалась на законах реальности». До конца своей жизни Эйнштейн работал над единой теорией поля, которая должна была вобрать в себя новые факты и примирить их со «старым» представлением о природе.

Бог (природа) не может играть в кости! — вот был постулат Эйнштейна.

Может! И — играет! — отвечали Гейзенберг, Бор и Борн.

Они отвечали так своему учителю, вчерашнему революционеру, который для них был уже недостаточно революционен.

Еще вчера его теория относительности казалась дерзкой по отношению к «старой» механике Ньютона.

Еще вчера он был разрушителем, покусившимся на основы ее основ — абсолютное пространство и абсолютное время.

Именно Эйнштейн сокрушил этих двух «китов» старой физики. Именно он пустил ее в новое плавание. И вот он жаждет остановки! Теперь уже само движение кажется ему анархией, покушением на порядок.

Так переменились роли. Так из нападающего Эйнштейн превратился в обороняющегося, из отца новой физики — в ее оппонента.

Это была драма идей и драма жизни. Это была драма самого знания, самого движения к истине — драма теории, теряющей власть над фактами.

Вера Эйнштейна в разумность природы столкнулась с ее же действительностью. Это были факты природы, это она вела себя «безумно», это она не подчинялась старым законам.

Это был ее бунт против себя, против знания человека о ней, против его относительности.