Федор Алексеевич

   — Вот и смекай, Прокофий, что даже враги наши ему наказание от нас определили. Так кто же он? То-то. Иди отдыхай, сынок. И забудь, что тут тебе батька по пьянке наболтал.

Но Возницын долго уснуть не мог, догадываясь, что гетман говорил о наболевшем, потаённом и что это и была горькая правда, которую почему-то не хотела знать и признавать Москва. Почему? Может, оттого, что уж ничего нельзя поправить? А государь просто не хочет увеличивать число врагов своих, оттого, наверное, и Дорошенко приласкал и с Серко старался не ссориться. Миролюб.

С этими мыслями и заснул молодой посол Возницын, определив для себя, что государь всё-таки прав в своих действиях и поступках. Не гетман, говорящий горькую правду, а государь, думающий за всю державу.

И хотя князь Голицын морщился, что посол не исполнил всего до конца, как велено было, но великий государь доволен был.

   — Слава Богу, мир утверждён с султаном, — перекрестился он, оглаживая вручённую Возницыным грамоту. — А то, что Запорожья не вписали... Ну что ж, в чём-то и уступить надо.

   — Гетман говорит, что не уступили Запорожья из-за Хмельницкого, — сказал Возницын.

   — Возможно, возможно. Иван Самойлович знает турок лучше нашего. Ему там видней.

   — А может, оно и к лучшему, — заметил Голицын. — Раз о Запорожье ничего не говорится, значит, оно вроде бесхозное.

   — Кстати, Василий Васильевич, послали ли туда ещё сукон?

   — Послали, государь, пятьдесят половинок сукон и жалованье новому писарю Гуку.

   — Пожалуйста, не забывайте о Сечи, Василий Васильевич. Турки не случайно опустили их в договоре, тут гетман совершенно прав. Неплохо бы кого-то послать к Хмельницкому. А?

   — Зачем, государь?

   — Ну как. Всё-таки христианин, а в услужении у поганых. Может, удалось бы убедить на нашу сторону перейти.

   — Я думаю, не надо, Фёдор Алексеевич.

   — Почему?

   — Это будет только на радость туркам, он для них давно в тягость. Не знают, куда деть его, нарекли князем, а он лишь пьянствовать горазд. И потом, казаки его не любят, да и гетман, я думаю, такому приобретению не обрадуется. Вот если попадётся в плен, тогда другое дело.

   — И что тогда?

   — Тогда можно и в Сибирь, как предавшего отчину.

   — Теперь у нас с турками, мир, слава Богу, а значит, воевать не будем, и пленных, выходит, не будет.

   — Э-э, государь, — хитро прищурился Голицын. — Не обязательно нам пленить. Стоит шепнуть запорожцам. В договоре-то их как бы и нет.

   — Нет, нет, — решительно возразил Фёдор Алексеевич. — Не надо с этим затеваться. Турки сразу сообразят, кто казаков надоумил. Наоборот, надо послать Стягайло предупреждение, чтоб сам по своей прихоти не затевал рати. А на хлеб и зипуны сечевикам будем мы посылать и гетман.

   — Но это казне дорого будет стоить, государь.

   — А кто сказал, что мир дёшев? Но война всегда дороже, князь, так как кровью оплачивается. Так лучше всё-таки мир покупать. Ведь верно, Прокофий Богданович?

Возницын вздрогнул, столь неожиданно обратился с нему государь.

   — Верно, государь. Лучше мир покупать, чем на войне разоряться.

Прокофий вполне искренне ответил, и был доволен, что он так же думал, как государь, а не как князь.

Хотя, конечно, Голицын был прав, что к Хмельницкому не стоит посылать никого. Да и государь с этим согласился:

   — Ты прав, Василий Васильевич, это будет нам лишняя забота, да и гетману не понравится. Бог с ним, с Хмельницким.

Глава 47

ВСЕМИРНАЯ РАДОСТЬ

Ещё осенью затяжелела Агафья Семёновна, и Фёдор Алексеевич, радуясь такому известию, велел Анне Петровне приискать царице нянюшек, мамок, а главное, добрую повитуху.

   — Нельзя с этим заранее спешить, государь, — сказала Хитрово.

   — Это почему же?

   — Примета такая. Надо тогда, когда начнётся, и повитуху звать.

   — Ну а есть такая?

   — Найдётся.

   — А как зовут?

   — Фу ты, Господи. Я же говорю, нельзя это заранее-то, государь.

   — Ну имя-то можно сказать.

   — Ну Евменовна с Хамовников.

   — А она как? Ничего?

   — Фёдор Алексеевич, забудь об этом и не заводи разговора до поры до времени. Ты своё дело сделал, а далее уж грядёт наше, бабье дело.

Но как ему можно было забыть, когда ночью жена вдруг брала его руку, прижимала к своему животу, спрашивала:

   — Слышишь, как он шевелится?

И Фёдор, затаив дыхание, наслушивал ладонью, как ворочалось во чреве жены его дите, его наследник. Шептал жене радостно:

   — Ты смотри какой боевой парень-то!

   — А вдруг девчонка, — говорила Агафья.

   — Нет. Это мальчик, — уверенно отвечал Фёдор. — Мой наследник.

Стали вместе имя придумывать ему. Сначала перебрали самые известные великокняжеские.

   — Иван?

   — Нет. Уж очень его Грозный окровянил, да и есть уже братец у меня Ваня-дурачок.

   — Алексей? По батюшке твоему, чем плохо?

   — Имя хорошее, но в семье уж было оно, моему старшему брату Алексею жизни не дало.

   — А Дмитрий, например?

   — И этому имени не везло. Сына Грозного Дмитрия ещё мальчиком зарезали. Надо такое, чтоб...

   — Ну тогда Илья. Моего деда так звали, он долго жил.