Федор Алексеевич

   — Великий государь Фёдор Алексеевич скончался, не сказав нам воли своей последней, — начал говорить патриарх. — Давайте решим, кого будем ставить на царство, Ивана Алексеевича или Петра Алексеевича?

После вопроса патриарха тишина в передней удержалась лишь на несколько мгновений. И Борис Голицын, воспользовавшись этим, крикнул:

   — Надо спросить людей всех чинов!

   — Да, да, да! Всех чинов, — подхватили его сообщники в пять глоток. — Народ у крыльца, его надо спрашивать.

И, на удивление, в передней поднялся одобрительный гул. На предложение Голицына никто не возразил. Или не захотел, или побоялся.

   — Ин будь по вашему приговору, — молвил патриарх и направился к выходу на крыльцо. За ним шёл весь его клир, успевший собраться к этому часу.

Борис и Иван Голицыны вместе с братьями Долгорукими постарались одними из первых выйти на крыльцо за святыми отцами. Иван по приказу брата спустился вниз к кучкующейся у нижней ступени Голицыной дворне, дабы руководить дружным ораньем.

Когда на верхней ступени крыльца появился патриарх, толпа стала стихать. И дождавшись относительной тишины, которую нарушал только крик галок, круживших у куполов кремлёвских, Иоаким громко спросил:

   — Люди московские, решайте вы, кого будем звать на царство: Ивана Алексеевича или Петра Алексеевича?

   — Петра-а-а... — первым грянул голицынский хор.

И площадь подхватила этот клич:

   — Петра-а Алексеевича-а!

Где-то, кажется в единственном числе, выскочил несмелый голосок:

   — Ивана Алексеевича.

Но тут же был перекрыт мощным хором:

   — Петра-а! Петра! Петра!

И патриарх, воротившись во дворец, благословил на царство Петра и повелел всем присягнуть ему на верность и целовать крест.

Первым к крестоцелованию приступили думные бояре и дьяки. Голицыны и Долгорукие торжествовали победу, на удивление оказавшуюся не такой уж трудной и опасной, как они думали.

А меж тем Хованский помчался к Милославскому.

   — Что делать, Иван Михайлович, прокричали Петра!

   — Знаю уже, — оборвал его Милославский. — Стрельцов теперь надо подымать.

   — Как «подымать»? — удивился Хованский. — Их едва утишили намедни. Их подымешь и сам не рад будешь. Эта палка о двух концах, Иван Михайлович, уж поверь мне.

   — Ничего, ничего, — бормотал Милославский, бродя по комнате. — Что-нито придумаем, Ванька, не трусь. Придумаем.

Потом неожиданно остановился, повернулся к Хованскому:

   — Ты ж, говорят, Стрелецким приказом ныне командуешь?

   — Ну я. Ну что?

   — Так тебе, Ваня, и карты в руки.

   — Какие карты, Иван Михайлович, стрельцы ныне выпряглись, на них где сядешь, там и слезешь.

   — Отчего так-то?

   — Им уж сколько жалованья не плачено, да и то, что было, полковниками разворовано.

   — Сейчас что во дворце-то делается?

   — Присягают Петру, крест целуют.

   — Ты уже присягнул, поди?

   — Нет ещё.

   — Ну и молодец.

   — Не хвали заране-то, Иван Михайлович. Если они в силу войдут, никуда не денешься, придётся присягать, да и тебя, глядишь, заставят.

   — Вот чтоб в силу-то не вошли, и возмути какой-нибудь полк.

   — Я ж тебе говорю, Иван Михайлович, что стрельцов возмущать опасно. Обжечься можно.

   — Трус ты, Ванька.

   — Не трус я, а благоразумный, Иван Михайлович.

   — Ну ладно. Благоразумный. Сделай так, чтоб какой-нибудь полк отказался присягать Петьке.

   — Это другое дело, — начал сдаваться Хованский. — А то — возмущать... Мыслимо ли?!

   — У тебя, благоразумный, есть хоть один полковник, который бы послушался тебя?

Хованский задумался, даже глаза под лоб подвёл, припоминая, наконец сказал:

   — Есть такой. Александр Карандеев.

   — Вот и подучи его не присягать Петру вместе с полком.

Да, задал Милославский задачку Тарарую. Легко сказать: «подучи». Подучишь, а там, если все присягнут Петру, Карандеева под кнут отправят за ослушание, он язык развяжет, скажет, мол, начальник Приказа велел. Не миновать тогда Хованскому и отставки, и ссылки, а то и кнута. Милославскому что? Он дядя царский, а кто за Хованского вступится?

   — Что, опять трусишь? — поддел задумавшегося Тараруя Милославский.

   — При чём тут «трусишь», Иван Михайлович. Надо створить всё по-умному.

А в Кремле меж тем крестоцелование шло своим чередом, как и положено, без сучка без задоринки. Присягали бояре, дьяки, подьячие и думные, и приказные — все те, кто кормится с государева жалованья. Наталья Кирилловна тут же, едва её сына провозгласили царём, заготовила грамоты о возвращении всех её родных Нарышкиных из ссылки. Поскакал поспешный гонец и в Лух, звать на Москву дорогого Артамона Сергеевича Матвеева, в личном письме которому царица так и писала: «...дабы взять в руки бразды правления державой».

В это время пришла в Кремль неприятная весть: «Полк Карандеева отказался присягать Петру».

   — Что им сделал худого Петенька? — удивилась Наталья Кирилловна.

   — Это происки недоброжелателей, государыня, — молвил князь Щербатов, случившийся около царицы.

   — Константин Осипович, милый, — обратилась к нему Наталья Кирилловна. — Ступай в полк. Уговори. Ведь патриарх же благословил Петю. Народ же единогласно прокричал.