Федор Алексеевич

   — Хорошо, Наталья Кирилловна, я пойду, но позволь мне взять с собой думного дьяка Емельяна Украинцева. Этот турков сумел уговорить, а уж стрельцов-то...

   — Бери кого хочешь, Константин Осипович.

Князь Щербатов помимо Украинцева захватил с собой ещё и думного дворянина Змеева Василия Семёновича. «Втроём надёжнее, а по примете и удачливее».

Наталья Кирилловна с тревогой ждала вестей из полков. Но Щербатов воротился уже в темноте, с ним вместе ввалились и Украинцев со Змеёвым.

   — Всё в порядке, государыня, — сказал Щербатов. — Полк присягнул.

   — Слава Богу, — перекрестилась царица и спросила: — А с чего они упрямились-то?

   — Жалованье давно не плачено.

   — Ну а при чём Петя?

   — Вот и мы ж им это талдонили: разберёмся, мол, и выплатим.

   — Худо, матушка-царица, — вздохнул Украинцев. — Во всех стрелецких полках недовольство. Вот и в карандеевском такие вот подмётные листки нашлись. — Он протянул царице невеликий лист бумаги.

Наталья Кирилловна взяла лист, прочла написанное: «Стрельцы! Будьте благоразумны, не присягайте Петру до тех пор, пока казна не выплатит вам долги. Если присягнёте — забудьте о жалованье».

   — А что, казна много должна? — спросила Наталья Кирилловна.

   — Это надо Михайлу Лихачёва спросить, государыня. Но стрельцы кричат, что их деньги полковники разворовывают.

   — А кто пишет эти листы?

   — Да уж не твои друзья, государыня. Это точно.

   — Листы-то малы, но беда от них может случиться немалая, — заметил Змеев.

   — Да, — вздохнула царица, — вы оба правы. Спасибо вам за хлопоты, что за Петеньку постояли, я не забуду услуги вашей. Ступайте, почивайте с Богом.

Самой Наталье Кирилловне нелегко было уснуть в эту ночь. Петенька-царь спал без задних ног, а её томила тревога. Что-то чуяло её женское сердце, что-то нехорошее. Но что?

Ах, Русь, и что ты такая уж непутёвая? Испокон веков шапку Мономаха не можешь с одной головы на другую благородно возложить, обязательно тебе смута и кровь нужна.

Неужто так и заповедано тебе вовеки? А? Русь?

Александр Лавинцев

ЦАРИЦА-ПОЛЯЧКА

I

ГАННОЧКА ГРУШЕЦКАЯ

анней неприветливой весной 1675 года по сквернейшему просёлку от границы к пауку-Москве двигался боярский поезд.

Видно было, что пробиравшийся из пограничной глуши боярин был не из важных, так, захудалый какой-то, а если и не захудалый, то настолько обсидевшийся в злосчастной и Богом, и людьми забытой мурье, что позабыл там, в своей берлоге, как живут люди на свете. Там-то, у себя, он каков с вида ни был, — всем и хорошим, и важным казался, хотя бы потому, что видней его во всей захолустной округе никого не было; но то, что было хорошо для мурьи, для подмосковских мест, всякие виды видавших, казалось жалким, убогим и смеха достойным.

Боярская колымага была бедная, подправленная, вершники и вся прочая поездная челядь рваные, чуть ли не в лохмотьях, лошадёнки тощие, чахлые, будто овса никогда не видали. Поглядеть со стороны — просто срам один.

Однако боярская челядь как будто и не сознавала этого своего убожества. Вершники держались с наглой, вызывающей гордостью и на редких встречных проезжих так орали, требуя очистить дорогу, что у тех лошади шарахались с перепугу, а их седоки, с удивлением взглядывая на убогий поезд, только уже на большом расстоянии догадывались пустить вдогонку ему своё нелестное замечание.

Но всякое недовольство стихало, когда из возка выглядывала на встречного проезжего головка молоденькой красавицы-девушки.

Этот неважный поезд принадлежал московскому дворянину Семёну Фёдоровичу Грушецкому, внуку польского выходца, застрявшего в Москве во время лихолетья. Его отец ещё молодым человеком за какую-то дворцовую провинность был отослан Тишайшим на вотчину[52], т. е. попал в опалу. Там в глуши он и скоротал свой век, и, умирая, завещал своему единственному сыну, тоже успевшему состариться в отцовской опале, во что бы то ни стало восстановить блеск рода Грушецких, ещё недавно, при первых Романовых, славного и знаменитого. Но, какие хлопоты ни предпринимал Семён Фёдорович, — всё было напрасно. Вокруг Тишайшего во всё время его царствования так и кипели дворцовые интриги. Даже самому государю от них несладко жилось. Бояре так и грызлись, стараясь проглотить живьём один другого, и на Москве никому не было дела до сына давно позабытого чужака. Долгие годы опалы уничтожили всякую память о нём у гордых ближних бояр, а о сыне опального старика понятно и вовсе некому было думать.

Но в конце концов Семён Фёдорович, должно быть, надоел своими бесчисленными челобитьями о службе царской, которые он с упорством отчаяния слал на Москву с каждой оказией. Вернее всего только ради того, чтобы как-нибудь отвязаться от надоедливого челобитчика, ему дали в управление крохотное чернавское воеводство. Впрочем, в том положении, в каком был Семён Фёдорович после смерти своего опального родителя, и это было хорошо.