Федор Алексеевич

Они вошли в большую горницу со столом посредине, на котором громоздились неубранные тарелки и остатки закуски, бутылки, куски хлеба. В горнице стоял устойчивый дух горилки и чего-то ещё прокисшего.

   — Вечор с есаулом ужинали, — сказал Хмельницкий и закричал: — Гапка, дура чёртова, убери со стола.

Из угловой горницы послышался шорох, потом шлёпанье босых ног и появилась дородная женщина в малороссийской вышитой рубахе.

   — Чего кричать? Сами ж ввечеру не велели убирать. А теперь «дура».

   — Принеси горилки, да вареники не трожь.

   — Они вже посохли.

   — Что ж что посохли. Горилкой размочим.

Женщина собрала и унесла грязные тарелки, воротилась с бутылкой горилки. Хмельницкий налил горилку в две кружки, оставленные на столе, поднял свою.

   — Давай, капитан, за знакомство! — И, не дожидаясь Билевича, вылил свою горилку в глотку и тут же, ухватив рукой вареник, стал закусывать.

Билевич несколько помедлил, ему, привыкшему к виноградному вину, трудно было глотать эту гадость.

   — Ну чего ты, — подбодрил Хмельницкий. — Пей. Впрочем, постой, давай вместе.

Хмельницкий снова наполнил свою кружку, поднял её.

   — Ну!

   — Давай, — согласился капитан. На этот раз они выпили почти одновременно.

   — Ну что там султан, рассказывай? — спросил Хмельницкий.

   — Дело в том, Юрий Богданович, что я послан султаном договариваться с Москвой о мире.

   — Они что, белены там объелись, — возмутился Хмельницкий. Снова налил себе и выпил. — Почему со мной не посоветовались? Я им что? Игрушка? С Москвой никакого мира не может быть. Слышишь? — сорвался он на крик, словно Билевич был виноват в этом. — Я спрашиваю, ты слышишь?

   — Слышу, гетман.

   — Сейчас Чигирин наш, можно идти прямо на Киев, а там на Левобережье. А они «мир». Я уж запорожцев сговорил, они за меня. Они ждут не дождутся нас.

Хмельницкий не давал говорить Билевичу, говорил только сам, и всё более о себе, не забывая подливать в свою кружку горилку и выпивать её, уже ничем не закусывая, даже усохшими варениками.

   — ...Как только хан пришлёт ко мне войско, я иду на Батурин. Я сровняю его с землёй, как и Чигирин, а Самойловича повешу как бешеную собаку.

Билевич, видя перед собой почти безумные глаза пьяницы, думал: «И зачем я сюда явился, он же сумасшедший».

Хмельницкий словно услыхал мысли своего гостя, неожиданно прекратив проклятия, спросил его:

   — Постой. А ты зачем сюда приходил?

   — Я приходил, чтобы поставить тебя в известность о намерении султана искать с Москвой мира.

Хмельницкий трахнул кулаком по столу, подпрыгнули бутылки.

   — Не бывать этому, — закричал во всё горло так, что на шее вздулись жилы. Тут же явилась в горнице Галка, сказала озабоченно:

   — Серденько, зачем так шумишь? Так вскричал, я аж злякалась.

   — Уйди, дура.

   — Ни, серденько. Ни. Пидимо со мной.

Обернулась к гостю, сказала с упрёком:

   — Ах, пан, до чего человека довели. Нехорошо так, нехорошо.

И хотя «князь» ругал её и брыкался, она увела его из горницы.

«Ну и слава Богу», — подумал Билевич, поднимаясь из-за стола. Вышел на крыльцо, вдохнул с удовольствием чистый воздух. Казак, лузгавший семечки, спросил:

   — Ну как? Побеседовали?

   — Побеседовали, — усмехнулся Билевич.

Казак понял и тон ответа и усмешку.

   — Что делать? Больной человек. Забот много.

На крыльце появилась Галка, недружелюбно взглянув на Билевича, сказала казаку:

   — Иди. Зовёт.

Казак отряхнул от семечек руки, жупан, усы и, поправив за поясом ятаган, шагнул в избу. Галка с треском захлопнула дверь, давая понять Билевичу, чтоб уметался прочь и поскорее.

Казак на цыпочках прошёл через большую горницу в угловую, где была опочивальня. Хмельницкий лежал на кровати.

   — Охрим?

   — Слухаю, гетман.

   — Отот капитан, шо был у меня, ты запомнил его?

   — Запомнил, гетман.

   — Как стемнеет, иди и убей его.

   — Как — убить? — опешил казак. — За шо?

   — Он хочет помирить султана с Москвой. Не бывать этому, — дёрнулся Хмельницкий. — Я прерву эту нить. Ты слышишь, Охрим?

   — Слышу, гетман.

   — У тебя ятаган отточен?

   — Отточен, гетман, — соврал Охрим, уже забывший, когда он вынимал эту «поганьску орудью».

   — Отруби этому капитану голову, слышь, отруби напрочь. Ида.

Казак вышел на крыльцо, прислонился к балясине, долго вздыхал, потом вспомнил о семечках, достал из широких портов добрую жменю жареных и занялся снова лузганьем.

Билевич вернулся во двор татарского бея, где оставил коней и своих спутников.

   — Ну как? — спросил его бей.

   — Так он же безумен!

   — Многие тоже говорят, но когда трезвый, он ничего.

   — Мне показалось, он никогда не бывает у вас трезвым. Неужто вы и впрямь доверите такому человеку управлять Украиной?

   — Что делать, капитан? Визирь его взял вверх, а опускать теперь стыдится. Если честно, мы уж не рады ему, но он теперь князь. Из монахов-то его было легко вызволить, а вот из князей так не получится.

Вечером, когда Билевич вместе с хозяином и спутниками сидели за маленьким столиком под шелковицей и пили чай, его позвал к воротам один из слуг бея.

   — Вас зовут.

   — Кто?

   — Казак Хмельницкого.

Билевич вышел за ворота. Прислонясь к стенке ограды, стоял казак, по очертаниям огромной фигуры капитан признал в нём Охрима.

   — Охрим, ты?