Фейсбук 2018

Какое порицание, про что вопрос, почему открытым? - убийцы нормальные мужики, чего там, они очистители воздуха, прекрасные люди, в сущности, достойны только восхищения. Вот Никита Михалков, у которого Сапаев снялся не в одном, а в двух фильмах, и, видимо, чем-то приглянулся режиссеру, был, может быть, важен ему и дорог, сейчас не проклинает убийц, не обличает убийство, ничего я об этом не слышал, молчит Никита Сергеевич со скорбным достоинством. Молчание - знак согласия.

Все основные «Ники» - и за фильм, и за сценарий, и за режиссуру, и за главную мужскую/женскую роль - достались «Аритмии» Бориса Хлебникова, с чем я его сердечно поздравляю. Противостоявшая ей «Нелюбовь» Андрея Звягинцева не получила вообще ничего. Академики проголосовали за то, каким хотят видеть русское кино сами, а не за то, каким его ценят на международных кинофестивалях. Россия для внутреннего пользования одержала разгромную победу над Россией на экспорт, что у нас, как известно, не к добру. При этом "Аритмия", на мой взгляд, гораздо больнее, человечнее, драматичнее, чем "Нелюбовь". А значит, она и более художественная - на мой взгляд, для внутреннего пользования, а другим не располагаю. И голосовал я, как проголосовало большинство. Так что вслед за княгиней Мягкой из "Анны Карениной" должен сказать: я бы и рад не согласиться с общим мнением, но в данном случае не могу.

Тридцать лет фильму Сергея Соловьева "Асса", Медуза вспомнила, там у них тест игровой и статья Долина, кому интересно, пусть почитает. У меня тридцать лет назад тоже был текст про "Ассу", огромный, как тогда писали, он в книжку "Весна Средневековья" вошел, кому интересно, пусть почитает. А здесь приведу из него фрагмент с описанием соловьевского мира:

Из естественной триады «Прошлое — Настоящее — Будущее», вне которой любой социум не может нормально существовать и развиваться, сталинская эпоха знала только одно Будущее, брежневская — только одно Настоящее. «Асса» — первая историческая картина об эпохе застоя посвящена брежневскому, все собой заполнившему, вне начала и конца Настоящему, обезумевшему выморочному Настоящему, одному и тому же дню, длившемуся два десятилетия подряд, его ужасу, его скуке, его фантасмагории и его поэзии.

Один и тот же повторяющийся день прокручивал одно и то же, обесценивая в конечном счете любые, самые ясные слова, стирая любые, самые яркие лица. Человек-оборотень, на вид один, в душе другой, а по сути третий, — череда несовместимых масок, зыбкий мир тотального Настоящего. Выхолощенные знаки бульварного романа — «старый любовник», «трепетная содержанка», «романтический воздыхатель» — единственное, за что можно уцепиться в этом ирреальном мире. Характеры — фантомы, человеческая сущность — мираж. Поэтому, исходя из обычной логики, мы ничего не поймем и ничего не объясним. Можно еще смириться с тем, что крупный гангстер когда-то закончил иняз и печатался в «Юности». Труднее, но все-таки можно смириться и с тем, что он, отдыхая от бандитских дел, читает Эйдельмана и сентиментально цитирует Пушкина. Но невозможно поверить, что среди мафиози его кличут Сваном — по имени одного из героев романа Пруста, который — как ни верти — не самый подходящий источник для кличек. И вместе с тем это и есть реальность — не плоское жизнеподобие, а именно реальность, фантасмагорическая, абсурдная, выморочная — какая была.

Медсестра из Орла с манерами московской кинозвезды, «звезда» местного отеля с милицейскими погонами, капитан ВВС, который оказывается бандитом, бандит, который оказывается оперативником КГБ, русский негр в зимней Ялте, южные пальмы под русским снегом — весь этот противоестественный мир не только естествен, а даже на редкость гармоничен. Виртуозная камера Павла Лебешева словно упивается его цельностью, его законченностью, его — страшно выговорить — красотой.

В нехитрой эстетике нашего соцарта, который сейчас завоевывает экран со всей атрибутикой — с парадами, лозунгами, портретами, речами и стукачами,— образ брежневского застоя был бы решен иначе. На той же ялтинской, но летней, разумеется, эстраде стояла бы пергидрольная блондинка с тремя подбородками и фиксами, в кремпленовом платье и под лозунгом «Коммунизм — неизбежен!» пела бы песню Пахмутовой «Надежда». Получилось бы немножко смешно, немножко грустно, но, в сущности, значительно хуже, чем было в оригинале. Беда соцарта в том, что в его основе лежит тот же анекдот, который был в сталинском или брежневском подлиннике, только вторичный и умозрительный. Как у Шекспира, не получится — смешнее и страшнее, чем у Пырьева, все равно не сделаешь. Соцарт сплошь и рядом оказывается беднее пародируемых им образцов.

Используя элементы соцарта, Соловьев эстетизирует свою зимнюю Ялту и таким образом уходит от анекдота. Он множит условности и вводит в действие лилипутов. Крашеные, ряженые, игрушечные лилипуты, поющие зимой на летней ялтинской эстраде для двух с половиной человек «Сильву» («Помнишь ли ты, как улыбалось нам счастье?»), включают в себя и ту певицу с «Надеждой», но есть в них и нечто большее.