Феликс и Незримый источник и другие истории

Вдруг она открыла глаза, и ее губы тронула слабая, еле заметная улыбка. Потом она повернула голову к речным волнам и улыбнулась чуть шире.

– Yaye[15].

Этот звук слетел с ее губ. И она повторила его – удивленно, с каким-то робким облегчением, не отводя глаз от реки:

– Уaye…

Я поднял голову и встретился взглядом со Знахарем, дрожавшим от волнения. Он приложил палец к моим губам, чтобы я не мешал Маме. И она негромко воскликнула, переведя взгляд в другую сторону:

– Baye![16]

Ее лицо радостно вспыхнуло, теперь она выглядела счастливой.

Знахарь заговорил с ней на волоф. И – о чудо! – она ответила. И они защебетали, как две сороки. Мама – хотя еще очень слабая – больше не дрожала, с ее лица сошла бледность, а изо рта лился неиссякаемый поток слов, как будто ей не терпелось поскорей компенсировать долгие недели молчания. Ее лицо сияло, она выглядела безгранично счастливой.

Мы – Сент-Эспри и я – сидели, потрясенные до глубины души, не смея им мешать, и только восторженно переглядывались. Для полноты счастья не хватало лишь одного: чтобы Мама вспомнила французский язык. Прошло несколько минут, показавшихся мне вечностью, и Мама, внезапно сделав паузу, посмотрела на меня:

– А ну-ка иди сюда, поцелуй меня!

Пока Мама уплетала тощего цыпленка, которого Сент-Эспри зажарил на костре, Архимед то и дело блаженно потягивался на солнышке, прижмурившись, вытянув передние лапы и выпятив зад.

– Что это он делает? – спросил я у его хозяина.

– Занимается йогой.

– Значит, он не только медиум, он еще и йог?

– Вот именно.

И Папа Лум, перебирая свои амулеты, тихонько добавил:

– Нынче утром Фату видела, как ее мать и отец вынырнули из реки, а потом поплыли по водам.

– Что-что?

– Их держал в плену некий дух. После их смерти он упрятал обоих в тину.

– Ее отец и мать плыли по реке? Но я никого не заметил.

– Оно и понятно: тебе не положено их видеть, это дано только ей. В любом случае ты на это пока неспособен, Феликс.

– Почему же?

– Потому что ты еще никогда не соприкасался с Незримым, ведь так?

Я признал, что он прав. Старик продолжал:

– Родители Фату, наконец-то освобожденные, все простили ей.

– Чего-о-о?! Неужели Мама сделала что-то плохое?

– В их глазах – да. И поскольку они сильно разгневались, то и наслали на нее эту болезнь.

– Я что-то ничего не понимаю…

– Одна только Фату может рассказать тебе о резне.

– О какой резне?

И я повернулся к Маме. Она уже наелась и теперь смотрела на Сент-Эспри, а тот ей улыбался. С момента своего исцеления она еще не сказала ему ни слова. Я шепнул Папе Луму:

– Почему она с ним не разговаривает?

– Полагаю, что сердится.

– На него?

– Нет, на саму себя.

По окончании завтрака Мама встала, потянулась, взяла меня за руку и объявила:

– Идем, я тебе все покажу.

Знахарь хитро сощурился и одобрительно кивнул ей. Потом указал на Сент-Эспри с немым вопросом: «А с ним как ты намерена поступить?»

Мама сразу напряглась, помрачнела и так вытаращила глаза, что я испугался, как бы они не выскочили из орбит; мне прямо слышно было, как у нее в голове бушуют и сталкиваются самые противоречивые мысли. Папа Лум прошептал:

– Рыба тоже плачет, но никто не видит ее слез.

Тут Мама слегка остыла, успокоилась, к ней вернулось ее прежнее величавое достоинство, и она как ни в чем не бывало бросила Сент-Эспри:

– Ладно, идем.

И он послушно зашагал следом.

Покинув тенистый лесной островок, мы вышли на безжалостное солнце, которое буквально испепеляло окружающий пейзаж. Теперь перед нами расстилалась бескрайняя саванна, поросшая больше кустарником, чем травой, испещренная множеством раскаленных дорог, – выбирай любую.

– Gouye![17] Вот он!

И Мама указала на гигантский баобаб – массивный, пузатый, одинаковый что в ширину, что в высоту; казалось, этот колосс водружен здесь, в центре рыжей равнины, многие тысячелетия назад какими-то древними титанами. Его необъятное подножие состояло из нескольких мощных, переплетенных между собой стволов, а те переходили в крону из толстых кривых ветвей без листвы, которые жадно тянулись к небу, как будто дерево было перевернуто и всасывало его лазурь своими корнями.

Издали его серебристая кора поблескивала, словно была ребристой, но вблизи, когда мы подошли вплотную, она оказалась идеально гладкой. Коснувшись ее, я почувствовал, какая она мягкая и нежная: на ней остался след от ногтя, которым я провел по стволу. Мама раскинула руки и припала к баобабу, восхваляя его, втягивая ноздрями его запах.

– В Сенегале баобаб называют деревом жизни, – сказала она, – он дает людям все, что им нужно, от корней до цветов, не считая семян. А для меня он значит еще больше, ведь он спас мне жизнь.

Мама велела нам сесть под деревом, а сама осталась стоять и рассказала о себе.