Феминиум

– Да от чего уберечь? От чего?

– Мальчик мой, не хмурься, я всегда буду тебя так называть, сколько бы тебе ни было лет. Мальчик мой, я всю жизнь оберегал тебя… святые, как жарко… осень, Сенги, началась осень… этот мир не так прекрасен, каким кажется из-за стен Убежища. Я не хотел, чтобы ты даже знал о нем… может быть, это ошибка… идеал чистоты… понимаешь… оградить от всех горестей… Сенги… Здесь так жарко, дай воды. Благодарю. Какой странный привкус. Что это?

– Травяной настой.

– Сенги, я же просил воды.

– Вас снова лихорадит. Вам нужно поспать.

– Ну вот, меня укоряешь, а сам принимаешь решения за меня, – жрец вымученно улыбнулся. – Но ты покраснел. Это хороший знак.

– Простите, наставник.

– Мальчик мой, ты еще так молод… Я… Какое сильное зелье… язык заплетается… Сенги, прошу тебя… – Его глаза закрылись, голос, едва слышный, прерывистый, еще звучал сквозь наваливающуюся дремоту, повинуясь страстной воле старика: – Не ходи… прошу…

2

Длинные нити ветвей серебряной кроны платоида вяло шевелились в горячем медлительном токе воздуха и, подчиняясь этому неторопливому, словно прибой, движению, текла по доскам крыльца прихотливая вязь сияющей светотени. Солнечные пятна бродили по узкому неподвижному полотнищу родового вымпела, раскинутому на перилах, горел алый бархат, источая кровавое сияние, танцевали в горячем воздухе, сплетая гибкие тела в причудливые узоры, златотканые драконы.

Светлейшая Лакл, устало сутулясь в жестком кресле, раздраженно терла висок, пытаясь избавиться от сонливости, ногти болезненно впивались в кожу, это чуть-чуть бодрило, но ненадолго. Цепочка поселян текла мимо крыльца, выплескивая к его подножию согбенные, лепечущие что-то приличествующее ее приезду мужские фигуры.

Их лица, изможденные, выжженные до черноты жестким летним солнцем, старые, совсем юные, грязные, уродливые, перечеркнутые шрамами, сливались в бесконечную ленту. «Ненавижу, – тоскливо подумала она, без всякой злости, на нее уже не было сил. – Почему они идут так медленно, так невыносимо медленно?» Веки тяжелые, непослушные требовали покоя, копили песчинки.

Солнечное пятно незаметно перебралось на серебряный подол платья и ощутимо пекло колени. Лакл слегка повернула голову, скользнула по утянутым с шеи до пят в черную, лоснящуюся кожу гибким фигурам воительниц, застывших вокруг. Уловила вопросительный взгляд старшей, нет, отрицательно качнула головой, ничего, пусть все остается как есть, не хочется шевелиться, не хочется. Сонливость окутывала ее, сотканная из скользящих теней на нагретых солнцем досках крыльца, из терпкого, густого аромата листвы, сочащегося вниз по могучему шершавому стволу платоида, из усталости от долгой ночной дороги, когда сон бежит, потревоженный движением повозки.

Поселяне шуршали у ног, горбясь в поклонах, таращились на платье. Но что они понимали в переплетении древних узоров? Тайный смысл, заложенный в каждой линии, в каждом завитке, гордой летописью провозглашавший историю древнего рода Клайэдоннэ, был им недоступен. Они ничего не могли оценить. Ничего. Ей вдруг стало жалко себя, такую уставшую после долгой дороги, такую нарядную, но перед кем, такую одинокую.

И тут же всплыло отчаянное, бледное лицо Торца, залитое слезами, обрюзгшее, рыхлое тело, дрожащее в рыданиях. «Ты постарел, Торц, – сказала она ему тогда, – растолстел. – Он корчился у ее ног, нелепый, жалкий. – Я не хочу тебя больше видеть, уходи». А он все не мог поверить, все пытался перевести в шутку ее слова, вплести их в прелюдию игры, так безотказно действовавшей когда-то.

Да, когда-то выражение его глаз, жгучих, наглых, с ускользающей злой смешинкой в черной глубине, привлекло ее, но все меняется, глаза выцвели, волосы поредели, тело заплыло жиром. Уходи, ты свободен, она смеялась его упрекам, капризно-искусственной ревности, нет, я еще не нашла нового избранника, нет, но ты мне больше не нужен…

Еще одно сияющее пятно жарко возникло на плече, неприятно ярко вызолотив тяжелые пряди темно-рыжих волос. Заморгала, ослепленная, недовольно поерзала на узком сиденье, пятно чуть сдвинулось. Может, все-таки передвинуть кресло? Скосила глаза в поисках тени, взгляд, оступившись, упал на шуршащую у ног толпу. И показалось, небо обрушилось на нее, осеннее пронзительное небо. Вздрогнула, теряясь в тревожных толчках головокружения, лицо смутным овалом дрожало в зрачках, и только глаза… Его глаза, распахнутые, доверчивые. Ток гулкий, жаркий пронзил ее тело, сладкой истомой угасая в груди. Неужели, о святые, неужели?

Он склонился перед ней.

– Да пребудет с вами свет звезд, госпожа. – Золотом вспыхнули волосы, попадая в солнечный свет. – Мы благодарны вам за приют и кров.

– Откуда ты? – едва слышно прошептала она, удивленная, зачарованная.

Уже шагнувший со ступеней, он остановился и внимательно посмотрел ей в глаза. Святые, изумилась она, он смотрит как на равную. Как он смеет?

– Я из Нагорного Убежища.

Жрец?! Нет, только не это. Прикусила губу, больно, до крови. Разочарование ядом сочилось вместе с кровью.

– Зачем ты пришел на приветствие? Здесь не место таким, как ты.