Ферзь – одинокая фигура

Когда стемнело и двор окончательно опустел, я завел двигатель и впечатался в задний бампер Малаховской «шкоды». Его сигнализация завыла. Прихватив полицейский фонарик, я выбрался из кабины. Спустя несколько минут он вышел во двор, стремительной и нервной походкой направился к машине. Он не мог меня узнать: горели, ослепляя его, фары, горел фонарик, а мое лицо оставалось в тени. И голос он вряд ли вспомнил бы – я сказал ему всего пару фраз много-много недель назад.

– Простите, это ваша машина?.. Я случайно задел вас, когда парковался, мне так неловко! Кажется, бампер треснул – вот здесь.

Я указал пятном света на трещину, Малахов нагнулся, чтобы рассмотреть. Тогда я переключил фонарик на электрошок и приставил к его шее. Оказывается, разряд трещит только в открытом воздухе – проходя сквозь кожу, он почти неслышен, лишь легкое жужжание. Малахов упал. Я присел рядом, распахнул куртку на его груди и снова ткнул фонариком. Глядя, как он корчится на мокром асфальте, я с трудом заставил себя прекратить экзекуцию и достал из кармана моток скотча. Связал ему руки, затем лодыжки, крест-накрест залепил рот. Втащил полуобморочное тело в машину и выехал из двора.

Золоченные улицы заструились мимо нас. Блестящий и притихший ночной город, над ним – сиренево-пурпурное от огней небо. Удачные декорации, прекрасная мизансцена. Мне захотелось остановиться на красный свет, и чтобы рядом оказался полицейский. Почувствовать, как бьется сердце те сорок секунд, пока человек в форме смотрит сквозь стекло на меня, на мою жертву. Разглядит ли скотч на губах, не разглядит?.. Каково это – уходить от погони?..

Но светофоры таращились зелеными глазами. Когда Малахов очнулся, я уже сворачивал в Голосеевский лес. Пленник не стонал, не пытался освободиться. Я только услышал, как он пошевелился.

– Владимир Шульгин, пситехник, слон. На всякий случай, вдруг тебе интересно. Друг Вадима Давиденко, ныне покойного. Опять же, если тебе интересно.

Миновали корпуса Аграрного Университета, вросшие в лес, потряслись на череде «лежачих полицейских», свернули. Дорога провалилась в лесную темень, пропали фонари.

– А если вдруг тебя заинтересуют мои намерения… Ты давеча говорил: Вадим хотел тебя казнить без суда и следствия. Это, конечно, чушь полнейшая. Но ты так заманчиво ее рассказывал, так убежденно. И я вдруг подумал: а неплохая мыслишка…

Поворот, еще поворот. Темный забор вокруг конюшен, узкая полоска бетона вдоль озера, затем дорога стала грунтовой и окончательно затонула в чаще. Углубившись еще на полкилометра, я затормозил. Зажег лампочку над головой Малахова. Надменные, презрительные глаза. Не боишься? Ну, конечно! Ты уверен, что можешь все. И хорошо, что уверен. Давай, попытайся!

– Я дам тебе возможность что-нибудь сказать. Так будет правильно.

Я сорвал скотч с его губ.

Он молчал добрую минуту. Лицо его было каким-то костлявым, измученным. Надменность лишь прикрывала это, и прикрывала плохо, трещала по швам. Я ожидал другого: злости, или страха, или насмешки, но не…

– Отвези меня домой, – сказал Юрий Малахов. – Я очень устал.

Вот же!.. Он не поверил в мой блеф! Знает, что в безопасности. Или не знает? Или это контр-блеф, чтобы сбить меня с толку? Если Дим действительно пытался его убить, то Малахову следует ждать опасности и от меня. Почему тогда он не имитирует страх? Или знает, что я распознаю имитацию страха и приму за доказательство вины, потому изображает не страх, а усталость?

Я усмехнулся.

– Ха-ха. Забавно. Повеселил. Это все, что хочешь сказать?

Малахов молчал. Он действительно выглядел усталым. И – тоска, вот что еще там было, под надменностью. И равнодушие. Ко мне, к себе самому.

– А на суде ты держался получше, – отметил я. – Что это тебя так накрыло? Неужто любимая бросила, пока ты отдыхал в СИЗО? Бедняжка. Замечаешь слезы сочувствия на моих глазах?

И тут… Взгляд Малахова едва заметно переменился – зрачки чуть блеснули, пара морщинок на веках чуть углубилась. Вот! Оно! Сейчас!..

– Женщина… – прошептал Юрий. Вкрадчиво, из самой груди. – Ты ходил к женщине, да? За помощью.

Мне хватило самоконтроля не вздрогнуть, отследить зрачки и брови. Но быстро создать ответ я не смог. Юрий продолжил шепотом:

– Женщина и защита. Как ты глуп… Женщина – и есть опасность.

В груди звякнула струнка. Сработал маячок? Попадание? Что происходит?!

– Не обманывайся, – Юрий вел дальше, и мне слышалось – быть не может! – сочувствие. – Не обманывайся, никто не поможет. Ни живые, ни мертвые, ни даже женщина. Ты один.

Снова кольнуло, и тут пришло осознание: мне страшно. А от страха тут же пришла ярость.

– Думаешь, ты оправдан? – прошипел я. – Думаешь, ты теперь в безопасности? Да мне плевать на следствие. Я сам себе следствие. Я выкопаю, узнаю о тебе все, слышишь? Ты у меня будешь как лягушка на вскрытии. А потом покончишь с собой. Электробритвой себе горло перепилишь.

Даже сквозь пелену злости я заметил, как губы Малахова удовлетворенно дрогнули. Его атака идет по плану? Я – марионетка?

– Выкопай, – сказал он. – Только скорее. Процессы гниения идут быстро.