Фиалка Пратера

— Но они бы сами никогда не захотели, чтобы вы вернулись. Поймите, они только рады, что вы здесь. К тому же ваш приезд может только все испортить. Ведь ваши политические взгляды ни для кого не секрет. Вас могут арестовать.

Бергманн пожал плечами.

— Это не имеет значения. Вам этого не понять.

— К тому же, — продолжал настаивать я, — вас не поймут, если вы бросите картину.

Тут долго сдерживаемое напряжение выплеснулось наружу.

— Какая к черту картина? Да пропади она пропадом! Сплошное вранье! Гнусность и мерзость! Делать такую картину в такой момент — подло! Преступно! Это только на руку всем этим Дольфусам, Штарембергам и прочей нечисти. Это все равно что прятать вонючий сифилис, умащивая себя розовым маслом и для пущей вящести кокетливо воткнуть в смердящие язвы цветок этой видите-ли-фиалки, пропахшей ложью. Ложь, повсюду ложь! Только и слышишь «голубой Дунай, голубой Дунай» — а его воды красны от крови… Господь покарает меня за то, что я участвовал в этой лжи! Нас всех ждет возмездие…

Зазвонил телефон. Бергманн схватил трубку.

— Слушаю вас… — По его лицу пробежала тень. — Это из студии… Поговорите с ними.

— Приветствую вас, господин Ишервуд, — услышал я жизнерадостный голос секретаря Чатсворта. — Что-то вы сегодня рановато поднялись. Впрочем, так даже лучше, а то Харрис уже весь извелся. Его кое-что смущает в одном из эпизодов. Подъезжайте сегодня пораньше, чтобы мы могли обсудить все до начала съемок.

Я прикрыл трубку рукой.

— Может, сказать, что вы плохо себя чувствуете?

— Погодите, погодите… Не надо… — Он тяжело вздохнул. — Надо ехать.

Я до сих пор с содроганием вспоминаю тот день. Бергманн пребывал в каком-то ступоре, я с тревогой поглядывал на него, опасаясь, что он не выдержит и сорвется. Всю съемку он просидел безучастно, как кукла, с остановившимся взглядом. Если к нему кто-то обращался, отвечал односложно, иногда невпопад. По сути, съемками руководили оператор и Роджер. Закончив одну сцену, мы вяло принимались за следующую.

Состояние Бергманна заметили все, но каждый отреагировал по-своему. Анита демонстрировала характер. Кромвель переигрывал. Элиот бестолково суетился, электрики ползали как сонные мухи, у Уоттса никак не ладилось со светом. Только Роджер и Тедди сохраняли невозмутимость и работали так, словно ничего не происходило. Я как мог объяснил им ситуацию. Тедди был лаконичен, но искренен:

— Дело дрянь.

Под вечер из Вены пришла телеграмма:

Фридрих, дорогой, не сходи с ума. Газеты все преувеличивают. Инге с друзьями уехала на каникулы в горы. Я только что испекла пирог. Мама говорит, очень вкусный, и шлет тебе привет. Целую, обнимаю.

Бергманн показал мне телеграмму, губы кривились в улыбке, в глазах блестели слезы.

— Она потрясающая женщина, поистине потрясающая.

Но накопившееся напряжение требовало выхода, и выход был найден. Беспокойство Бергманна свернуло в русло политических событий. Во вторник и среду беспорядки продолжались. Предоставленные самим себе, рабочие разбились на отдельные группки и продолжали бастовать. А что им оставалось? Их дома, гигантские многоквартирные муравейники, которыми восхищалась вся Европа, говоря, что это новая архитектура нового, прекрасного мира, теперь назывались не иначе как «рассадники большевизма»; правительственные войска изрешетили их пулями и снарядами. Социалистические лидеры, предвидя такой исход, оборудовали склады с боеприпасами. Но те, кому удалось избежать ареста, были вынуждены скрываться. Никто не знал, где находится оружие. Рабочие с ожесточением перекапывали дворы и вскрывали фундаменты домов, но — тщетно. Дольфус пил чай с папским нунцием. Штаремберг, глядя на сорок два трупа, выставленные на всеобщее обозрение в осажденном Гетехофе, изрек:

— Это только начало.

В Берлине довольно потирали руки. Еще один противник уничтожен, а Гитлер остался чистеньким.

Бергманн жадно ловил каждое слово, не пропускал ни одного выпуска новостей, покупал все газеты. Те два дня, пока рабочие продолжали держаться, он еще надеялся — несмотря ни на что. Может, думал, что уличные стычки выльются в революцию. Может, уповал на международную рабочую солидарность. Но шансов было слишком мало, один на миллион. А потом и его не стало.

Бергманн не находил себе места. Возмущенный равнодушным невмешательством консервативной прессы, он все порывался писать протест. Написать-то он написал, но мне удалось его убедить не отправлять. Что толку? Газетчики честно старались соблюсти видимость объективности. Разумеется, в дозволенных пределах. Трудно было ожидать от них чего-то другого.