Фиалка Пратера

— А что вы думаете об Австрии, господин Паттерсон?

Журналист растерялся, как часто бывает, когда на вопрос отвечают вопросом.

— Ну, как вам сказать… Дело в том, что я… Это, конечно, ужасно…

Бергманн весь подобрался, как змея перед прыжком.

— Я скажу вам, что вы думаете. Вы ничего не думаете. Ничего и никогда!

Паттерсон растерянно заморгал. Увы, ему не хватило ума, чтобы перевести разговор в более мирное русло.

— Вообще-то я не слишком хорошо разбираюсь в политике, но…

— При чем тут политика? Речь идет об обыкновенных людях, самых обыкновенных мужчинах и женщинах. Не об актрисах, не о шлюхах. Не о кусочке целлулоида. Не о самолюбовании. А о человеческой плоти и крови. И вы о ней не думаете. Вам, видите ли, наплевать!

Паттерсон оказался на редкость дубинноголовым.

— В конце концов, мистер Бергманн, — глупо ухмыльнувшись, он взял агрессивный тон, — не забывайте, что это не наша страна. Странно было бы ожидать, что англичанам есть дело до…

Бергманн грохнул кулаком по столу с такой силой, что ножи и вилки жалобно звякнули. Побагровев, он воскликнул:

— Это именно то, чего я ожидаю! Каждому должно быть дело! Каждому, если он не трус, не дебил и не кусок дерьма! Именно этого я и ожидаю! Что всем на этом проклятом острове должно быть дело! Сейчас я вам кое-что поясню: если об этом не думать самим, то думать заставят другие. Всех заставят. Вас разбомбят, вырежут, поставят на колени. А знаете, что я тогда сделаю? Я буду курить сигару и смеяться. И говорить: «Да, это ужасно…», и мне не будет до вас никакого дела,

мне будет наплевать! Наплевать!

Тут наконец до Паттерсона что-то дошло и он слегка стушевался.

— Не поймите меня неправильно, мистер Бергманн, — скороговоркой зачастил он. — Я с вами полностью согласен. Я целиком на вашей стороне. Да, да… Мы действительно мало думаем о других, и это правда… Мне пора бежать, — заторопился он. — Рад был побеседовать. Нам непременно надо как-нибудь побеседовать… Всего доброго.

Мы остались одни. Бергманн устало отдувался и исподтишка наблюдал за моей реакцией. Ждал, что я выскажусь.

Я не мог. В тот вечер я почувствовал себя окончательно опустошенным. Постоянная, неусыпная требовательность Бергманна высушила все мои жизненные соки, до последней капли. У меня не осталось своих чувств. Я чувствовал только то, чего от меня ожидали, что я должен чувствовать. Как всегда в такие моменты, меня охватила злость на весь мир: на Бергманна, Паттерсона, себя самого. Ну почему, почему они не оставят меня в покое, хотелось воскликнуть мне. Но тот «я», которому хотелось это воскликнуть, был одновременно Паттерсоном и Бергманном, англичанином и австрийцем, островитянином и европейцем. Я разрывался между ними и ненавидел себя за это раздвоение.

Наверно, я слишком много путешествовал и в каждом месте оставил кусочек своего сердца. Я знал, что должен чувствовать, что для моих сверстников было чувствовать модно.

Нас касалось буквально все: фашизм в Германии и Италии, захват Маньчжурии, национализм в Индии, мы горячо обсуждали ирландский вопрос, проблемы рабочих, негров, евреев. Мы хотели объять весь мир, но лично я знал, что бессилен объять необъятное, и моя озабоченность, простираясь так далеко, неизбежно размазывалась слишком уж тонким слоем. Меня волновала — а как же иначе! — конечно, волновала ситуация с австрийскими социалистами. Может быть, я лукавил перед самим собой? Нет, совсем нет. Я злился на Паттерсона, но он, по крайней мере, был честен. Что дергаться без толку, если не можешь ничего изменить, если не готов посвятить Делу всю свою жизнь, умереть за него? Может, в этом и есть какая-то польза… Маловероятно.

Похоже, Бергманн догадывался о моих мыслях. После долгого молчания он мягко произнес:

— Идите, мой мальчик, вы устали. Вам надо хорошенько выспаться.

Мы расстались возле ресторана. Я смотрел, как он идет по улице, ссутулившись, погруженный в свои невеселые мысли. Я смотрел ему вслед, пока он не смешался с толпой.

Я не оправдал его доверия. Я чувствовал это. Но я не мог ничего поделать. У меня не было сил.

Нынешней ночью, подумалось мне, ему предстоит сполна испить горькую чашу одиночества.

Наутро на студии появился Эшмид. С чего бы это, мельком подумал я. У него был такой вид, будто он случайно проходил мимо и решил заглянуть. Он кивнул Бергманну, но не заговорил с ним. Так и стоял с еле заметной, загадочной улыбкой на лице.

Бергманн потянул Дороти в угол и что-то зашептал. Должно быть, выяснял, какая нелегкая принесла Эшмида. Непрошеный гость поманил меня:

— Кристофер, не уделишь мне минутку?

Мы прошли на другой конец съемочной площадки.

— Хочу сказать, — издалека начал Эшмид, — что Чатсворт выражает тебе огромную признательность. Собственно, как и все мы.

— В самом деле? — Такое вступление заставило меня насторожиться.

— Мы понимаем, — Эшмид тщательно подбирал слова, смакуя каждое на вкус, перед тем как произнести, — что вы все оказались в очень трудном положении. Лично я преклоняюсь перед твоим долготерпением и выдержкой. Мы это очень ценим.