Фиалок в Ницце больше нет

«Дорогие мои подельнички! Рано или поздно вы прочтете эти строки, мной загодя написанные, потому что кто знает, как долго мы все живем. Спасибо вам за все, а в особенности за возможность благодаря регулярным финансовым поступлениям собрать, хоть и не полностью, коллекцию моего деда. Кое-чего я не нашел, кое-чего не смог купить, поэтому заместил полотнами, которые были бы вполне во вкусе моего деда. Они теперь ваши. Все юридически оформлено безупречно, беспокоиться не о чем. Николь я оставлю кое-какую наличность, она сможет пить, курить «травку» и трахаться и дальше, не заботясь о завтрашнем дне, но коллекция моего деда ей не достанется. У вас она в надежных руках. Делайте с ней что хотите, я свое обещание выполнил. И учтите: если что, без зазрения совести валите все на меня. Я мертв, и мне все равно – я вам это разрешаю. Ваш Хорст. P. S. Можете не волноваться, я провел все мыслимые и немыслимые экспертизы каждого отдельного полотна, они все – оригиналы».

Они даже ревели, читая и перечитывая это письмо. А потом долго сортировали картины, ломая голову над тем, куда бы их в таком количестве поместить.

Выходило, что Саша потеряла когда-то коллекцию своего дедушки, а обрела коллекцию чужого.

И с Ильей они снова завели серьезный разговор.

– Мы их до конца жизни не продадим, если сбывать не всем скопом, а со стратегией.

– Ну да! Тут только не запутаться: что оригиналы, что подделки. Голова идет кругом!

– А это значит, что нам больше не надо заниматься тем, чем мы занимаемся.

– Ну я же сказал, что буду по-прежнему рисовать.

– Рисуй, но для меня. Или тебе так важно признание?

– Я его уже давно нашел. Рисовать для тебя до конца жизни – что может быть лучше!

– Значит, в коллекции Хорста Келлерманна-старшего нет больше ни единой картины?

– Ну, у меня ведь еще шесть работ в производстве.

– Доводи до ума, но на аукцион они не пойдут.

– Ну а как быть с Кампендонком, который должен пройти экспертизу? Кстати, моя лучшая работа. Финальный аккорд – вернее, мазок.

– Могу отозвать.

– Гм, не отстанут, потому что о ней даже работа в двух научных журналах была.

– Ну да, Хорст набивал цену. Что же, Кампендонка мы продадим – и на этом все.

– Кампендонком начали – Кампендонком и закончим!

Они даже пригубили шампанского, совсем чуть-чуть, в честь окончания своей преступной карьеры.

А секс, которым они занимались в ночь после принятого решения, был лучшим за многие месяцы.

В марте к ним пожаловала Николь – не спрашивая разрешения, она ввалилась в дом и, дав не ожидавшей подобного Саше пощечину, взревела:

– Ворье поганое! У-у, русские жулики! Вечно хватают что плохо лежит. Всех вас на каторгу отправлю!

И бурно зарыдала.

Чувствуя мощное алкогольное амбре, исходящее от Николь, Саша с бьющимся сердцем приготовила ей кофе.

Что она знает? Неужели… неужели Хорст оставил какие-то записи об их искусствоведческой ОПГ и Николь их нашла?

Иначе отчего так завелась и называет их ворьем и жульем?

Оказалось, что нет: Хорст, слишком осторожный на случай визита полиции с обыском, никаких записей не оставил.

Но до Николь дошли слухи, что ее отчим оставил двести пятьдесят картин из коллекции своего деда (наличие которой отрицать было, с учетом крайне успешной деятельности их ОПГ, нереально) этим русским в Бретани.

– Какая гадость! Вы, сиволапые, готовить кофе не умеете! – заявила Николь, но чашку выдула полностью.

Саша спорить не стала, понимая, что имеет дело с оскорбленной до глубины сердца (и желудка, в котором подплескивалось изрядное количество алкоголя), обделенной наследницей.

– Отдайте мне картины! – захныкала Николь. – Где вы их держите? Здесь?

И вытащила вдруг из кармана плаща пистолет.

Спустившийся из мастерской Илья, мгновенно оценив ситуацию, подошел к гостье и просто вырвал у нее оружие.

– Это мое! – заверещала Николь, а Илья, вынимая обойму, заявил:

– Вот уж нет. Кстати, незаконное владение оружием уголовно наказуемо.

– А незаконное владение чужими картинами? Он оставил все вам, хотя я его дочь!

Саша, у которой отлегло от сердца, парировала: