Философия упадка. Здесь научат самому дурному

Тем самым эта мораль всех делает в чем-то преступными или покрывающими преступления – хотя и делает вид, что все проблемы решены и якобы всё уже в порядке. Люди тогда считают себя добрыми, но не замечают насилия рядом, в соседнем доме или квартире. А индивидуальное истинное добро должно бросить вызов насилию как стандарту, разрушить договоренности что-то замечать, а что-то в упор не видеть.

Шестов требует одного: перестать быть собой обыденным и стать собой необычным, непривычным себе. Непривычный себе человек висит над бездной вопросов и устремлен на огромной скорости к ответам, адресованным только ему.

 Елена Шварц. 1960-е. © Наталья Королева

Лучше всего систему Шестова подытожила поэтесса Елена Шварц (1948–2010):

Шестов мне говорит: не верьРассудку лгущему, верь яме,Из коей Господу воззвах,Сочти Ему – в чем Он виновен перед нами.Я с Господом в суд не пойду,Хотя бы Он… Наоборот —Из ямы черной я кричу,

Земля мне сыплет в рот.Но ты кричи, стучи, кричи,Не слыша гласа своего —Услышит Он в глухой ночи —Ты в яме сердца у Него.(1994)

[74]

Шестов яростнее всех обличал мнимое добро. Однако он ближе всех подошел к тому добру, которое не систематизируется, но без которого мир будет просто мнимо-гармоничным, примирившимся с рабством, а не действительно собравшимся и радикально изменившимся. В гармонии есть туманность иллюзии, тогда как мозаика, собирающаяся в единую картину, всегда имеет острые углы.

Глава 12

Маринетти, экстатический милитарист

Филиппо Томмазо Маринетти (1876–1944) – основатель футуризма и, вероятно, самый убежденный милитарист в истории литературы. Футуризм, конечно, возник как попытка вернуть Италию в большую историю. Маринетти негодовал, что все считают Италию курортом, а об итальянцах судят по операм Дж. Верди и туристическим репортажам – как о людях, которые умеют только петь, рисовать и сидеть в тени за долгим обедом. Нет, говорил он, Италия должна стать одной из мировых держав, на смену Италии как хранилищу искусств должна прийти Италия механизированная и авиационная.

Когда в 1914 году Маринетти приехал в Россию, он возмутился тем, что называющие себя футуристами используют только отдельные приемы его искусства, но темы у них другие. Почему на полотнах Ларионова и Гончаровой женщины с фруктами, а не пропеллеры и шестеренки? Почему никто из русских футуристов не идет воевать, а ужасается войне?

 Филиппо Томмазо Маринетти. Ок. 1924

Он не понимал, что русские футуристы считали современную им войну неправедной, а в пейзажах прозревали мирное будущее разных стран. В своих картинах русские футуристы хотели запечатлеть вовсе не стареющие сады, а победу света над косностью природы, «победу над временем», продолжая и патриотические, и американофильские традиции русской культуры[75]. Маринетти воевал и в Африке, и в Европе, второй раз он посетил нашу страну как военный корреспондент оккупантов, был ранен под Сталинградом.

В Италии футуризм постепенно стал официальным искусством: Бенито Муссолини выступал за скорейшую индустриализацию и автомобилизацию страны и считал, что футуристы создают для этого удачный художественный стиль. Но на что действительно Маринетти создал общеевропейскую моду – это на написание манифестов. После его «Манифеста футуризма» (1909), опубликованного в газете «Фигаро», любое, даже самое мелкое, даже состоящее из трех человек литературное и художественное течение публиковало манифест, даже если потом ничего убедительного не успевало сделать в искусстве и распадалось после первого совместного выступления. В чем же была сила этого манифеста как примера для подражания?

Маринетти по-новому решил романтическую проблему «поэт и обыватель», позволив авторам следующих манифестов безнаказанно атаковать обывателя и утверждать новые формы артистизма. Обыватель для него – это труженик, но не вооруженный техникой, такой простец-делатель, рыбак или виноградарь: он не владеет нужными знаниями, не привык к правильному ритму. А поэт – создатель ритмов, которым подчиняются все вокруг, это виртуоз слаженных действий, он собрат рабочего с мозолистыми руками. Даже если на производстве бывают катастрофы и увечья, это не останавливает ритмическое движение.

Этим Маринетти отличался от русских теоретиков труда, таких как Алексей Гастев[76] и Борис Арватов[77], которые говорили о своеобразном творческом сотрудничестве человека и станка, об их взаимопонимании. Маринетти думал не о диалоге, а о немедленном подчинении. У Маринетти все рабочие должны как бы стать частью единого механизма, единого железного поэта, который, несмотря на травмы отдельных рабочих, продолжает вращаться и создавать настоящее искусство.