Философский экспресс. Уроки жизни от великих мыслителей

Вот я недавно потерял шляпу, которую купил всего парой дней раньше. И очень расстроился. Рассказывая об этом дочери, я попробовал тщательно сформулировать свои чувства: «Эта шляпа меня радовала, и, потеряв ее, я потерял радость». Вслух это прозвучало инфантильно и глупо. Я не терял шляпу, я ее вернул. К тому же она относится к области безразличного.

Стоики, подобно японцам, говорят: «Всё повсюду смертно». Этот факт не печалит их (как многих из нас) и не радует (как японцев): это просто факт. Если рассуждать рационально, мы не можем ничего с этим поделать, а значит, лучше всего об этом и не переживать. Марк напоминает, что все, что нас радует, однажды исчезнет, словно листья с дерева, поэтому советует: «Остерегайся, как бы, вот этак радуясь, не привыкнуть тебе настолько это ценить, чтобы смутиться, утратив это».

Ну а если речь о серьезных утратах? Ничего нет ужаснее потери любимого человека. Горе естественно, значит, стоики поощряют скорбь, да? Нет. Стоики признают, что человеку порой нужно погоревать, но недолго. «Пусть слезы текут, но пусть они и прекращаются»[167], — писал Сенека другу, лишившемуся близкого. В другой раз он говорил одной женщине, что, чем горевать по умершему сыну, лучше провести время с внуками. На известие о смерти ребенка идеальный ответ, с точки зрения стоиков, такой: «Я знал, что породил смертного».

Вот тут мне с ними не по пути. Подавляя горе, мы подавляем и радость, не правда ли? Не лучше ли открыться всему спектру нашей человеческой природы, в том числе и горю?

Подозреваю, что Роб тоже не в ладах с этим аспектом стоицизма, и история, которую он нам рассказывает к концу пребывания в «Лагере стоиков», подтверждает это. В камине ярко пылают дрова. За окном холодно, пасмурно. Вот-вот пойдет снег.

Дочка Роба проколола уши довольно рано и после этого сделала пирсинг еще несколько раз. Но однажды, когда ей было тринадцать, кровотечение после очередного прокола никак не останавливалось. Девочку отвезли к врачу, где обнаружилось, что «все анализы крови показывали не то». Взяли еще анализы. И выяснилось: дочь Роба страдает редким заболеванием под названием апластическая анемия. Ее костный мозг перестал вырабатывать тромбоциты — клетки, отвечающие за формирование сгустков крови.

Лечению эта болезнь поддается очень плохо. «Проще рак вылечить», — сказал Робу один врач. На их глазах от той же болезни умер друг семьи. Роб погуглил, сколько живут люди с апластической анемией. Шестнадцать лет.

— Так вот, — продолжает Роб спокойным, ровным голосом, — в такие моменты, на мой взгляд, проявляется ценность стоицизма. Не буду врать: это трудно. Трудно сказать о своей дочери «ты всего лишь впечатление», но придется.

Роб задал себе типичный вопрос стоиков: что в этой ситуации зависит от меня? Ответ: ты можешь быть для нее лучшим отцом из лучших. «Все анализы, вся медицина ничего не стоят, если я не смогу быть для нее лучшим отцом. А что это значит? Значит, что именно я должен возить ее в больницу, доставать ей лекарства. Я должен быть тем, кто сохранит присутствие духа». Стоицизм сделал Роба лучшим, более ценным и более любящим — хотя стоики это слово используют редко — отцом.

* * *

Когда я проснулся в последний день лагеря, на улице была метель. Намело уже прилично и останавливаться не собиралось. Снег. В конце мая. Природа, кажется, не слишком-то в согласии с самой собой; но что я об этом знаю?

Знаю, что дорога в Денвер закрыта, а мне нужно успеть на самолет до Парижа. Люди встревожены. Люди — это в смысле я. Роб советует успокоиться.

— Было бы для этого специальное приложение, что ли, — говорю я.

— Так оно есть, — отвечает он. — У тебя в руке.

— Айфон?

— Да нет. В другой руке. «Энхиридион». Эпиктет.

Ну разумеется. Неужто «Лагерь стоиков» ничему меня не научил? Все эти великие идеи об отказе от согласия, оговорках насчет судьбы, предвосхищении зла — все испарилось, стоило мне столкнуться с реальными трудностями. Хотя не такие уж это и трудности. То, что у меня рушатся планы, — это ерунда по сравнению с приступом Роба в Новой Зеландии или болезнью его дочери.

Я делаю глубокий вдох, закрываю глаза, представляю, будто смотрю на все с высоты. Это помогает, но лишь немного: с этой самой высоты мне прекрасно видно, как самолет улетает без меня в Париж.

Я вспоминаю Сенеку, который тут же обесценивает и текущую проблему, и дело всей моей жизни — философские путешествия: «Неужели мудрости, которая превыше всего, можно набраться по дороге? Поверь мне, нет дороги, которая уведет тебя прочь от влечений, от гнева, от страха»[168]. Чертов римлянин.