Фитин

Мы уже говорили, что где-то в конце 1938 — начале 1939 года, после кончины резидента Александра Агаянца, была потеряна связь с ценнейшим агентом «Брайтенбахом» — сотрудником гестапо Вилли Леманом. Возможно, что новый резидент Амаяк Кобулов что-нибудь и знал про существование некоего А/201, однако не знал, что с ним делать, и терпеливо ждал соответствующего приказа из Центра. А в Центре, как известно, у некоторых были большие сомнения в отношении любой агентуры вообще и некоторых агентов в частности, причём безо всякого на то реального основания.

В своих воспоминаниях Зоя Ивановна Рыбкина обронила фразу:

«Замечу также, что наш агент, который работал в гестапо, был у нас под вопросом»[209].

Других агентов, кроме Вилли Лемана, у нас в гестапо не было.

Вполне возможно, что именно по такой причине про «Брайтенбаха» никто в Москве и не вспоминал — как говорится, от греха подальше.

Хотя не будем упускать и такую тонкость: в разведке каждый занимается исключительно своим делом и не имеет права совать нос в заботы сослуживцев. Как известно, с 1934 по 1937 год с Вилли Леманом работал блистательный резидент-нелегал Василий Михайлович Зарубин, который потом передал его на связь Агаянцу и возвратился в Центр, где, насколько мы знаем, работал уже по американскому направлению. Но если в любой другой «конторе» сотрудник мог поинтересоваться судьбой своей «крестника», ну, того человека, с кем он когда-то где-то работал, — и это было в порядке вещей, и даже было бы странным, если бы он не интересовался, — то совершенно невинный вопрос Зарубина о том, чем сейчас занимается «Брайтенбах», мог повлечь за собой служебное расследование с далеко идущими выводами.

Что ж, только при таких жёстких правилах и достигается истинный режим секретности.

Более года Леман не поддерживал с резидентурой никаких контактов (точнее, один раз он попытался восстановить связь, но по вине резидентуры ничего не получилось), и вот в конце июня он каким-то никому неведомым образом, никем не замеченный, умудрился опустить в почтовый ящик Советского полпредства — нет сомнения, что этот ящик находился под достаточно плотным наблюдением, — письмо, адресованное военному атташе.

«Автор письма предлагал восстановить прерванный с ним в 1939 году контакт. “Если это не будет сделано, — писал он, — то моя работа в гестапо потеряет всякий смысл”. В письме указывались пароль для вызова по телефону, место и время встречи.

Из Разведывательного управления Красной Армии, куда поступило письмо, его направили руководству внешней разведки с припиской: “Возможно, здесь речь идёт о человеке, который Вас интересует”»[210]

.

Если внимательно прочитать и вдуматься, то из этого эпизода можно получить достаточно много информации, причём весьма неожиданной.

Первый же вопрос лежит на поверхности: если Вилли Леман работал с разведкой НКВД, прекрасно это зная, то почему же теперь он обратился к военным разведчикам? Ответ также прост: очевидно, как сотрудник гестапо, он был в курсе всех пертурбаций в Советском посольстве вообще и в «легальной» резидентуре — в частности. Хотя, к сожалению, военные атташе в Берлине менялись чуть ли не поминутно (в 1940 году их было двое, но с большой «пересменкой», когда оставался «и. о. », третий человек), однако это были гораздо более адекватные люди, нежели товарищ Кобулов. Связываться с последним, понимал «Брайтенбах», было не только бесполезно, но и опасно для жизни, да и вполне возможно, что бессмысленно. Зато через военных разведчиков он рассчитывал напомнить о себе руководству разведки НКВД.

Вопрос второй и главный: почему Вилли Леман вновь вышел на связь именно в это время, в конце июня?

Официально считается, что так как обстановка в мире накалилась, то Леман, как честный человек, не мог оставаться в стороне. Да, несомненно, доля истины в этом утверждении есть. Но вместе с тем мы можем предположить и то, что гестапо... узнало про визит Павла Михайловича Фитина в Берлин. Ничего невероятного в таком предположении нет — эти «ребята» работали очень даже профессионально.