Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940

Состояние фрау Клары менялось. Присутствие сына улучшило ее общее состояние и взбодрило ее. Иногда она даже вставала с постели во второй половине дня и сидела в кресле. Адольф предупреждал каждое ее желание и очень нежно заботился о ней. Никогда раньше я не видел, чтобы он проявлял такую любовь и нежность. Я не верил собственным глазам и ушам. Ни одного сердитого слова, ни одного нетерпеливого замечания, никаких резких попыток настоять на своем. Он совершенно забыл о себе в те недели и жил только для своей матери. Хотя Адольф, как утверждала фрау Клара, унаследовал много черт характера от своего отца, я в те дни понял, как сильно его характер был похож на характер его матери. Конечно, отчасти это было благодаря тому, что предыдущие четыре года жизни он провел с ней. Но помимо этого между матерью и сыном существовала особая духовная гармония, которая с тех пор мне никогда больше не встречалась. Все, что их разделяло, отошло на задний план. Адольф никогда не говорил о разочаровании, которое постигло его в Вене. На тот момент тревоги о будущем, казалось, больше не существовало. Атмосфера расслабленного, почти безмятежного довольства окружала умирающую женщину.

Адольф тоже, казалось, забыл обо всем, что его заботило. Только однажды, когда я уже попрощался с фрау Кларой, он дошел со мной до двери и спросил меня, видел ли я Стефанию. Но теперь этот вопрос был задан другим тоном. В нем больше не было нетерпения пылкого влюбленного, а лишь тайная тревога молодого человека, который боится, что судьба лишит его того последнего, ради чего стоит жить. Из его торопливого вопроса я понял, как много эта девушка значила для него в те тяжелые дни; наверное, больше, чем если бы она действительно была так близка ему, как он хотел бы. Я его уверил: я часто видел Стефанию, шедшую по мосту со своей матерью, и все, казалось, было по-прежнему.

Декабрь был промозглым и безрадостным. Дни напролет влажный тяжелый туман висел над Дунаем. Солнце светило редко, а когда оно появлялось, казалось таким слабым, что не давало никакого тепла. Состояние его матери заметно ухудшилось, и Адольф просил меня приходить только через день. Когда я входил в кухню, фрау Клара приветствовала меня, слегка приподнимая руку и протягивая ее ко мне, и слабая улыбка мелькала на ее лице, теперь искаженном болью. Я помню маленький, но важный случай. Просматривая тетради Паулы, Адольф заметил, что она учится в школе не так хорошо, как ожидала ее мать. Адольф взял ее за руку и привел к постели матери; там он заставил ее дать слово, что она всегда будет прилежной и благонравной ученицей. Наверное, этой небольшой сценой Адольф хотел показать матери, что он за это время осознал собственные промахи. Если бы он остался в реальном училище и окончил его, то избежал бы провала в Вене. Несомненно, это решающее событие, которое, как он сам сказал позднее, впервые привело его к разладу с самим собой, постоянно было у него в подсознании во время тех ужасных дней и усиливало его депрессию.

Когда я вернулся на Блютенгассе два дня спустя и мягко постучал в дверь, Адольф сразу же открыл ее, вышел в коридор и закрыл дверь за собой. Он сказал мне, что его матери совсем плохо и ее мучают ужасные боли. Даже больше, чем слова, его душевное волнение заставило меня осознать серьезность ситуации. Я решил, что мне лучше уйти, и Адольф со мной согласился. Мы молча пожали друг другу руки, и я ушел.

Приближалось Рождество. Наконец, пошел снег, и город приобрел праздничный вид. Но Рождества не чувствовалось.

Я шел по мосту через Дунай в Урфар. От людей в доме я узнал, что фрау Клару уже соборовали. Я хотел сделать свой визит как можно более кратким. Я постучал, и дверь открыла Паула. Я нерешительно вошел. Фрау Клара сидела в постели. Адольф обнимал ее рукой за плечи, чтобы поддержать, так как ужасная боль была менее жестокой, когда она сидела.

Я остался стоять в дверях. Адольф сделал мне знак уйти. Когда я открывал дверь, фрау Клара помахала мне рукой. Я никогда не забуду слова, которые тогда шепотом произнесла умирающая. «Густл, – сказала она (обычно она называла меня господин Кубичек, но в тот час назвала меня именем, которым всегда называл меня Адольф), – оставайтесь добрым другом моему сыну, когда меня уже не будет. У него больше никого нет». Я дал обещание со слезами на глазах и ушел. Это было вечером 20 декабря.

На следующий день Адольф пришел к нам домой. Он выглядел измученным, и по его обезумевшему лицу мы поняли, что случилось. Рано утром его мать умерла, сказал он. Ее последним желанием было быть похороненной рядом со своим мужем в Леондинге. Адольф едва мог говорить, так глубоко он был потрясен кончиной матери.