Флагелляция в светской жизни

Я растворился в этой сцене, прикованный к одному месту, практически загипнотизированный видом порки. Шлепки ремня оглушали, ужасали, и всё же — не могли сравниться с рвущими душу стонами, которые издавала Мария. Низкие гортанные звуки, безнадёжные и неистовые, и вместе с тем — с неким оттенком изысканного достоинства. Как мужественно она переносит порку, с восхищением думал я, глядя на её лицо, словно заострившееся от страданий. Я был отстранён от происходящего, как будто смотрел на ожившую картину, а не на реальность, которую мог изменить. Мой разум даже не задавался вопросом, почему она должна терпеть подобное, и я просто наблюдал.

Но внезапно чары оказались разрушены, как будто со звоном лопнуло и осыпалось незримое стекло. Мучительно выгнувшись, Мария вскинула голову, и наши взгляды встретились. На целый удар сердца мир словно замер, ремень застыл в середине замаха, а мы с Марией не могли вздохнуть и впились глазами друг в друга. Казалось, во вселенной не осталось звуков, и только наши прикованные друг к другу взгляды могли говорить через гнетущую пустоту. Затем это прошло. Ремень закончил свой бесконечный полёт и впился в нижнюю часть её ягодиц, совсем рядом с нежными бёдрами. Мария испустила полный муки крик, который чуть не разорвал мне сердце, а я вскочил на ноги.

В секунду силы вернулись ко мне, и я бросился на здоровяка. Он удивлённо взревел, и, ухватив меня за руку мускулистой лапой, почти оторвал от пола, без труда удерживая на весу. Я был неистов, безрассуден, но это ни к чему не привело. Я высок ростом, но не слишком силён, а детина этот был на голову выше меня. Всё, чего мне удалось добиться — так это только беспомощно шипеть, извиваясь, и злобно проклинать его.

Меня остановил крик Марии: «Алекс, прошу тебя, отпусти его! Отпусти! Всё в порядке».

Я застыл, с изумлением глядя на неё.

— Всё нормально, — повторила она, когда гигант опустил меня на пол. — Он просто выполняет свою работу, Алекс, любовь моя. Не трогай его.

— Но… почему? Что всё это значит? — я справился с собой, хотя и не без труда, и слёзы любви и злости текли по моему лицу.

— Это — всего лишь правосудие, любовь моя. Я заслужила это наказание. Это не так ужасно — и не искалечит меня. Просто причинит боль. Не беспокойся ни о чём. Это всего-навсего порка.

— Не беспокоиться? Да ты что? — заорал я. — Ты должна стать моей женой! А сейчас я обнаруживаю тебя раздетой и выпоротой, будто простую служанку! Ты думаешь, я могу вот так спокойно удалиться и позволить этому продолжаться?

Я упал на колени возле её лица, всматриваясь в глаза моей любимой.

— Да, любовь моя, будущий муж мой, так ты и должен поступить.

Её взгляд обжёг меня яростным напором. Я и не подозревал, что в её хрупком теле может скрываться подобная сила воли, и неожиданно мне стало стыдно. Не знаю почему. В этот момент через меня снова пронёсся поток крови, горячей и полной желания, и мне вдруг нестерпимо захотелось стиснуть Марию в объятиях, сжать в своих ладонях эти груди, впиться губами в эти соски. Я готов был броситься на неё, изнасиловать её, такую, как она была, беспомощную, привязанную к бочке, вжимаясь в горячую и воспалённую кожу её ягодиц. Фактически, осознал я с уколом ужасной вины, я даже предпочитаю, чтобы плоть её была при этом покрытой рубцами и как можно более чувствительной. Я хотел ещё сильнее отхлестать её по ягодицам, а потом пройтись ремнём по её голым бёдрам и лодыжкам. Я хотел шлёпать её по грудям и грубо выкручивать их. Я хотел слышать, как она стонет от боли и удовольствия подо мной, и мечтал, чтобы её страсть победила боль. В мгновенной вспышке я осознал всё это и одновременно ужаснулся и смутился. Что за чудовищем я был? Как мог я желать ей такой боли?

— Я не могу, — прошептал я. — Я не могу позволить делать это с тобой. Можешь ты мне хотя бы объяснить — почему? В каком грехе ты призналась? Почему ты должна подвергаться подобному наказанию?

Мария посмотрела на меня, и я вдруг подумал, что никогда она не была так прекрасна, как в эту минуту. Подумал, глядя в её лицо — горящее и мокрое от слёз, и в её глаза — покрасневшие и широко открытые, полные боли и страха.

— Я делаю это для тебя, — просто сказала она, и глаза её подтвердили, что она говорит правду. — Такова традиция нашей семьи — сечь невесту в ночь перед свадьбой. Это смиряет её гордыню, уничтожает остатки заносчивости, и к тому же — пробуждает её чувственность. Но это должно быть сделано по доброй воле, без применения силы. Это должно быть выбором самой невесты — принять ли вызов и пройти ли через эту боль. Моя мать перенесла это, и её мать — до неё. И так далее, поколение за поколением. Я понимаю цели этого и выгоду, получаемую от этого. Я пошла на это добровольно, Алекс. Таков мой выбор. Это трудно, правда, но я могу думать о тебе, и это помогает мне выдержать боль. А если представить, что это ты сечёшь меня, Алекс, то я могу почти наслаждаться поркой.

Я воззрился на неё в ошеломлённом молчании.

— И ты по доброй воле согласилась на наказание? — уточнил я. Она кивнула, а я тупо продолжал: — Но зачем?