Флагелляция в светской жизни

Она рассмеялась, и словно восхитительный серебристый колокольчик зазвенел в этом тоскливом храме боли.

— Ох, Алекс, ты всегда делаешь всё таким запутанным! Это же просто, совсем просто. Ты же не хочешь, чтобы твоя жена была своевольной и непокорной, высокомерной и заносчивой, ведь так? — Я помотал головой. — Разумеется, не хочешь! Но, Алекс, уже моим согласием на это наказание я доказываю любовь к тебе и показываю, что не обладаю ни одной из этих черт. Я люблю тебя, дорогой мой, и я буду делать всё, что ты скажешь. Даже если ты захочешь так же наказывать меня.

— Но я же никогда не просил, чтобы тебя наказывали подобным образом, — торопливо запротестовал я, внезапно вообразив, что мою неосознанную тайная страсть давно заметили все, кроме меня.

— Ты — нет, — строго сказала Мария. — Я предлагаю тебе это как подарок, как доказательство моей преданности тебе перед нашей брачной ночью.

Я вдруг осознал, что этот абсурдный спор ни к чему не приведёт, и решил, что пора брать инициативу в свои руки.

— Ну, а теперь это пора прекратить, — произнёс я тоном, не оставляющим места для возражений. — Я люблю тебя и ценю твой жест, но ты вытерпела достаточно. Всё кончилось.

— Нет, Алекс, нет. Ничего ещё не кончилось. Потому что наказание должно быть исключительно жестоким. Его суровость послужит свидетельством моей верности, моей преданности. И если я не смогу дойти до конца, до самого предела того, что могу вытерпеть, тогда наказания — всё равно что не было.

— И сколько же ударов осталось? — спросил я, поражённый её словами.

Она снова рассмеялась:

— Глупый. Здесь не я веду счёт. Отсчитывает удары тот, у кого в руках ремень. Ему судить, когда наступит мой предел. И порка закончится только тогда, когда Джон скажет об этом. — Она кивнула в сторону огромного мужчины. — Он будут пороть меня до тех пор, пока у меня сохраняются силы терпеть боль.

Я посмотрел на девушку, на которой собирался жениться. Она была необыкновенно красива, и даже сейчас — обнажённая, растянутая меж столбов так, что все её женские секреты оказались выставлены напоказ, с исхлёстанными, побагровевшими ягодицами — выглядела почти непристойно, но казалась странно прекрасной. Она уже перенесла так много, и всё же не боялась новой боли.

Она сказала, что делает это для меня, подумал я, устыдившись. Я никогда не просил её делать что-то вроде этого. Но она пошла на такое добровольно, и внезапно я нашёл её готовность к страданиям невыразимо возбуждающей.

Кроме всего прочего, я хотел видеть, как её наказывают, дико хотел стать свидетелем её мучений. Во внезапной вспышке понимания я увидел, что её страдания способны лишь усилить наше с ней сексуальное удовольствие. Я увидел это так ясно, с такой уверенностью, что нечего было сомневаться — так оно и есть. Словно я знал это всю свою жизнь. И в тот же миг я понял, что принял решение.

После чего сделал шаг назад и жестом предложил экзекутору продолжать наказание.

— Продолжайте порку, — приказал я. — Она пока всего лишь слегка разогрета. А её нужно хорошенько подготовить к первой брачной ночи.

Я заметил, что Мария вздрогнула при этих словах, и в глазах её блеснули слёзы. Но она улыбалась, и я знал, что мы поняли друг друга.

— Я останусь и буду смотреть, — сообщил я мужчине с кнутом. И ощутил какое-то болезненное удовольствие от беспокойного взгляда, которым одарила меня Мария. Разумеется. Ведь её наказание должно было оказаться разом и более приятным, и более унизительным в моём присутствии.

Я расположился на небольшом табурете, который нашёл в углу, и спокойно смотрел, как возобновилась порка. Кожаный ремень был широким и толстым, слуга — силён, удары — быстрыми и тяжёлыми. Мария была совершенно беспомощна, и смотреть на её восхитительную плоть было невообразимо приятно. Я наслаждался каждым мгновением порки, каждым шлепком ремня, каждым вздрагиванием ягодиц, каждой слезинкой, которая скатывалась по гладкой щеке моей невесты. Меня до крайности возбуждали её хриплые стоны, те почти незаметные усилия, предпринимаемые ею, чтобы остаться в гордой неподвижности, и то, как покорно её тело принимает наказание.

Когда её ягодицы равномерно окрасились ярко-красным, а плоть оказалась покрыта сетью потемневших рубцов, я протянул руку и легонько хлопнул ладонью по её заду. Мария взорвалась потоком свежих слёз, и я понял, что она почти на пределе.

— Переходи к её бёдрам, — негромко сказал я слуге, поглаживая длинные чёрные волосы Марии и целуя её в щёку. С наслаждением вглядываясь в её глаза — полные ужаса. — Я хочу узнать, на что она способна.

Депрессия

Оля сидела на кухне, уткнув лицо в сложенные на столе руки. Слезы уже высохли; да и плакать она больше не могла. Должен же быть предел! А тут никакого намека: