Фламандская доска

Юноша искоса глянул на Хулию и снова погрузил нос в коктейль с шампанским. Безо всякого злого умысла Хулия вдруг представила себе его в полумраке спальни антиквара: обнаженного, прекрасного и безмолвного, как мраморная статуя, со светлыми кудрями, рассыпавшимися по лбу, и устремленным вперед тем, что Сесар, пользуясь эвфемизмом, позаимствованным, кажется, у Кокто, именовал золотым скипетром или чем-то в этом же роде, готового погрузить его в antrum amoris своего старшего партнера; а может, все происходило наоборот, и это старший партнер колдовал над antrum amoris юного эфеба. Как ни близки были отношения Хулии с Сесаром, она никогда не выспрашивала у него подобные подробности, которые, однако, временами вызывали у нее умеренно нездоровое любопытство. Она незаметно искоса оглядела Сесара – как всегда ухоженного, элегантного, в белой рубашке, с шелковым синим, в красный горошек, платком на шее и слегка вьющимися за ушами и на затылке волосами – и в который уже раз задала себе вопрос: в чем секрет особого шарма этого человека, способного на шестом десятке увлекать молодых парнишек вроде Серхио? Без сомнения, ответила она себе, в ироническом блеске его голубых глаз, в изяществе его движений и жестов, поколениями шлифовавшихся светским воспитанием, в неторопливой, никогда не выставляющей себя напоказ мудрости, таящейся в глубине каждого произнесенного им слова, – мудрости, никогда не принимающей самое себя чересчур всерьез, скучающей, снисходительной и бесконечной.

– Ты должна посмотреть его последнюю картину, – говорил между тем Сесар, и Хулия, очнувшись от своих мыслей, не сразу поняла, что речь идет о Серхио. – Это нечто неординарное, дорогая. – Он сделал жест рукой в сторону юноши, словно собираясь накрыть его руку, но не довел движения до конца. – Свет в чистом виде, изливающийся с полотна. Великолепно.

Хулия улыбнулась, принимая суждения Сесара как надежнейшую из рекомендаций. Серхио взирал на антиквара не то взволнованно, не то смущенно, жмуря глаза в обрамлении светлых ресниц, как жмурится кошка, которой почесывают за ухом.

– Разумеется, – продолжал Сесар, – одного таланта недостаточно, чтобы пробиться в жизни… Понимаешь, мальчик? Большие художественные формы требуют определенного знания мира, глубокого опыта в области человеческих отношений… Это не относится к тем абстрактным областям деятельности, в которых ключевая роль принадлежит таланту, а опыт лишь дополняет его. Я имею в виду музыку, математику… Шахматы.

– Шахматы, – повторила Хулия. Они переглянулись, и глаза Серхио тревожно заметались от одного к другому, растерянные, недоумевающие, с искорками ревности, вспыхнувшими, будто золотая пыль, между рыжеватых ресниц.

– Да, шахматы. – Сесар наклонился, чтобы отпить большой глоток из своего бокала. Его зрачки сузились, заглянув в глубь тайны, о которой напомнило это слово. – Ты заметила, как смотрит Муньос на «Игру в шахматы»?

– Да. Он смотрит по-другому.

– Точно. По-другому – не так, как можешь смотреть на нее ты. Или я. Муньос видит на доске то, чего не видят другие.

Серхио, молча слушавший этот непонятный ему диалог, нахмурил брови и слегка, как будто случайно, коснулся плечом плеча Сесара. Похоже, он почувствовал себя лишним, и антиквар добродушно улыбнулся ему.

– Мы говорим о вещах, слишком мрачных для тебя, милый. – Он провел указательным пальцем по косточкам пальцев Хулии, приподнял руку, словно колеблясь между двумя своими привязанностями, но в конце концов опустил ее на руку девушки. – Пребывай в невинности, мой белокурый друг. Развивай свой талант и не осложняй себе жизнь.

Он чмокнул губами, посылая Серхио воздушный поцелуй, и в этот момент в другом конце коридора появилась Менчу – норковый мех и длинные ноги – в сопровождении Макса. Первым делом она потребовала отчета о встрече с Монтегрифо.

– Вот свинья! – воскликнула она, когда Хулия окончила свой рассказ. – Завтра же я поговорю с доном Мануэлем. Надо переходить в контрнаступление.

Серхио помрачнел и съежился под потоком слов, без малейшей паузы изливавшихся из уст Менчу. От Монтегрифо она перешла к ван Гюйсу, от ван Гюйса – к разного рода общим местам, а от них – ко второму и третьему бокалу, которые держала уже куда менее твердой рукой. Макс, сидя рядом с ней, молча курил: смуглый, классно упакованный, уверенный в себе жеребец. Сесар с отрешенной улыбкой время от времени подносил к губам свой стакан джина с лимоном и потом промокал их платочком, извлекаемым из верхнего кармана пиджака. Иногда он помаргивал глазами, точно возвратившись откуда-то издалека, и, наклоняясь к Хулии, рассеянно поглаживал ее руку.

– В этом деле, – говорила Менчу Серхио, – есть два сорта людей, дорогуша: те, кто рисует, и те, кто получает деньги… И очень редко бывает, чтобы один и тот же человек и рисовал, и получал деньги… – Она испускала долгие вздохи, разнеженная близостью столь юного создания. – А вы, молодые художники, такие беленькие, такие лапочки… – Она метнула на Сесара ядовитый взгляд. – Такие аппетитные.