Фламандская доска

– Честолюбие, Хулия, – это чувство абсолютно законное, – произнес он через несколько секунд. – И, когда речь идет о честолюбии, единственным грехом является поражение, а победителей, как известно, не судят. – Он снова улыбнулся, на сей раз не ей, а куда-то в пространство. – Сеньора – или сеньорита – Роч пыталась вести игру, которая ей не по плечу… Скажем так, – он выпустил колечко дыма и проследил глазами, как оно поднимается к потолку, – ее честолюбие превышало ее возможности. – Взгляд его стал жестким, и Хулия подумала, что Монтегрифо, наверное, становится опасным противником, когда отбрасывает в сторону свою безукоризненную учтивость. А может, он умеет одновременно быть и учтивым, и опасным. – Надеюсь, она не станет создавать нам новых проблем, потому что за этот грех она понесет соответствующую кару… Вы понимаете, что я имею в виду? А теперь, если вы не против, давайте поговорим о нашей картине.

Бельмонте был дома один и принял Хулию с Муньосом в гостиной. Он сидел в своем кресле на колесах у той стены, где некогда висела «Игра в шахматы». Темное прямоугольное пятно на обоях и одиноко торчащий посреди него ржавый гвоздь придавали обстановке что-то тоскливое и гнетущее, вызывая жалость к этому дому и хозяину. Бельмонте, перехватив взгляды своих гостей, грустно улыбнулся.

– Пока мне не хочется ничего вешать сюда, – пояснил он. – Пока… – Подняв худую, высохшую руку, он сделал ею жест, выражающий покорность судьбе. – Трудно сразу привыкнуть…

– Я понимаю, – с искренней симпатией сказала Хулия.

Старик медленно склонил голову.

– Да. Я знаю, что вы понимаете. – Он взглянул на Муньоса, явно ожидая, что и тот проявит сочувствие, но шахматист молчал, пустыми глазами глядя на пустую стену. – Вы с самого начала показались мне очень умной девушкой.

– Он обратился к Муньосу: – Не правда ли, кабальеро?

Муньос медленно перевел взгляд со стены на старика и коротко кивнул, но не произнес ни слова. Возможно, он был поглощен своими мыслями.

Бельмонте посмотрел на Хулию.

– Что касается вашей подруги… – Он помрачнел, явно испытывая неловкость. – Я хотел бы, чтобы вы объяснили ей… Я хочу сказать, у меня не было выбора. Честное слово.

– Я прекрасно понимаю вас, не беспокойтесь. И Менчу тоже поймет.

Лицо инвалида озарилось улыбкой признательности.

– Я буду очень рад, если она поймет. На меня сильно давили…. Да и предложение сеньора Монтегрифо оказалось весьма привлекательным. А кроме того, он предложил сделать хорошую рекламу картине, максимально осветить ее историю… – Он погладил свой плохо выбритый подбородок. – Должен сознаться, это тоже подействовало на меня. – Он тихонько вздохнул. – Ну и деньги, конечно…

Хулия указала на продолжавший крутиться проигрыватель:

– Вы всегда ставите Баха или это просто совпадение? В прошлый раз я тоже слышала эту музыку…

– «Приношение»? – Бельмонте, похоже, было приятно услышать это. – Я часто его слушаю. Это такое сложное и хитроумное произведение, что я до сих пор нет-нет да и открываю в нем для себя что-то неожиданное. – Он помедлил, точно вспоминая. – Известно ли вам, что существуют музыкальные темы, в которых будто бы подводится итог всей жизни?.. Это как зеркало, в которое смотришься… Вот, например, это сочинение: одна и та же тема исполняется разными голосами и в разных тональностях. Иногда даже в различном темпе, с нисходящими интервалами, а бывает, как бы с отступлением назад на несколько шагов… – Он наклонился в сторону проигрывателя и прислушался. – Вот, слышите?.. Понимаете? Начинает один голос, ведущий свою тему, затем вступает второй голос, который начинает на четыре тона выше или ниже по сравнению с первым, а первый, в свою очередь, подхватывает другую тему… Каждый голос вступает в какой-то свой, определенный момент – так же, как все происходит в жизни… А когда подключились все голоса, все правила кончаются. – Он широко, но печально улыбнулся собеседникам. – Как видите, полная аналогия со старостью.

Муньос указал на пустую стену.

– Этот одинокий гвоздь, – несколько резко сказал он, – похоже, тоже символизирует многое.

Бельмонте внимательно посмотрел на шахматиста, потом медленно кивнул.

– Это очень верно, – подтвердил он со вздохом. – И знаете что? Иногда я ловлю себя на том, что смотрю на это место, где раньше висела картина, и мне кажется, что я по-прежнему вижу ее. Ее уже нет, но я вижу. После стольких-то лет… – Он приложил палец ко лбу. – У меня вот тут все: персонажи, вещи, все до мельчайших подробностей… Я всегда особенно любил этот пейзаж за окном и выпуклое зеркало слева, в котором отражаются игроки.

– И доска, – уточнил Муньос.

– Да, правда, и доска. Часто, особенно в самом начале, когда моя бедная Ана только получила фламандскую доску в наследство, я на своих шахматах пытался проиграть эту партию…

– Вы играете? – небрежно поинтересовался Муньос.