Фонвизин: его жизнь и литературная деятельность

Екатерина ответила на это: “Предки наши не все грамоте умели. NB. Сей вопрос родился от свободоязычия, которого предки наши не имели: буде же бы имели, но начли бы на нынешнего одного десять прежде бывших”. Вопрос сильно задел самолюбие императрицы, так как Нарышкин был ее любимцем исключительно за его шутовской нрав и принадлежал к ее интимному кружку еще тогда, когда она была великой княгиней.

“Лев Нарышкин был рожден арлекином, — говорила она сама, — и если бы не его происхожденье, то он, конечно, нашел бы, чем существовать. Никто не заставлял меня столько смеяться, как он”. Он уверял однажды императрицу, что у попугая язык устроен, как у человека. “Je ne savais pas cela, je donnerais à la perruche la surwivance de votre charge” (Я не знала этого, я сделаю попугая вашим преемником), — ответила она, смеясь. О нем пишет Державин:

Что нужды мне, что по паркету

Подчас и кубари пускал?

Факт, о котором свидетельствует также герцог де Линь.

Что нужды мне, кто все зефиром,С цветка лишь на цветок летя,

Доволен был собою, миром,Шутил, резвился, как дитя?Хвалю тебя, ты в смысле здравом

Пресчастливо провел свой век.

Екатерина писала также Гримму: “Вы непременно должны знать, что я до страсти люблю заставлять обер-шталмейстера говорить о политике; для меня нет большего удовольствия, как давать ему устраивать по-своему Европу”.

Называя Нарышкина “невеждой по ремеслу”, она любила забавляться с ним, как и с любимой своей комнатной собачкой, и задумывала целую поэму “Леониана”, черновой набросок плана которой найден Пекарским. Судя по этому черновому наброску, в шуточных приключениях героя поэмы должна была заключаться его характеристика. Один из иностранцев при русском дворе пишет в своих записках:

“Хотя то, что мы читаем в истории о шутах при Петре Великом, и не сохранилось совершенно в том же виде доныне, но и не вывелось окончательно. Лишь в немногих домах имеется шут на жалованье, но какой-нибудь прихлебатель или униженный прислужник исправляет его должность, чтобы угождать своему начальнику или покровителю. При дворе обер-шталмейстер Нарышкин, самое странное существо,

какое только можно вообразить, играет столь унизительную роль. При князе Потемкине она принадлежит одному полковнику (С. А. Львов), который ищет повышения помимо военных подвигов, в других домах тому, кто желает кормиться, не тратя ни гроша”.

Страсть к передразниванию, говорит тот же свидетель, очень сильна у Потемкина, и отсюда благоволение его к другим, обладающим этим талантом.

Фонвизин не отрекается и даже хвастает тем, что он передразнивал Сумарокова в домах вельмож, и так как в его письме к родным есть указание на то, что Потемкин по его просьбе обещал его брату производство, то нельзя не допустить, что именно этим способом он приобрел такое расположение надменного фаворита, ибо сам не занимал тогда никакого положения — ни общественного, ни литературного. Однако нет оснований думать, что он пользовался милостями Потемкина также и впоследствии, находясь на службе у Панина, так как вельможи эти не ладили, а Фонвизин был достаточно честен, чтобы оставаться верным Панину, которого он глубоко уважал.

Кстати заметим, что иностранец, пишущий о России, делает из своих наблюдений столь же поспешное заключение, как сам Фонвизин, описывающий свои заграничные ощущения. Он говорит: “Это дарование (переимчивость) нередко в здешней стране и проистекает, я думаю, из свойства нации, которая ничего не изобретает, но с величайшею легкостью воспроизводит все, что видит”.

Императрица, которой княгиня Дашкова представила “Вопросы” Фонвизина, позволила их напечатать, но не иначе как параллельно со своими ответами, — так они и появились в “Собеседнике”. Она писала княгине Дашковой, что в таком виде сатира эта будет безвредна, “если только повод к сравнениям не придаст большей дерзости”.