Фонвизин: его жизнь и литературная деятельность

Панин был человек совершенно другого характера — прямой, честный и самостоятельный в действиях. Несомненно, он осуществлял в себе тот идеал дворянина “старого времени”, который, к неудовольствию Екатерины, представлялся Фонвизину, когда он задавал вопрос “об упадших душах дворянства”, о том, “почему многие добиваются милостей императрицы не одними честными делами, но обманом и коварством”. Само обращение к гласности в тяжебных делах, как и вопрос о том, “почему в век законодательный никто не помышляет отличиться в сей части”, принадлежат сфере влияния Панина, как это ясно, мне кажется, из “Жизнеописания”.

Проекты и планы Панина понуждали также Фонвизина изучать юриспруденцию и законы за границей. К числу вопросов того же рода относится и семнадцатый: “Гордость большей части бояр где обитает — в душе или голове?” Все эти вопросы, как и прочие, изложены совершенно внятно, вопреки оправданию Фонвизина.

Корыстолюбие фаворитов и вельмож, отсутствие контроля и всякой распорядительности, кроме личной воли Екатерины, одновременно с этим отсутствие гласности — таков был порядок вещей.

В “Жизнеописании” Фонвизин справедливо говорит о Панине:

“По внутренним делам гнушался он в душе своей поведением тех, кои по своим видам, невежеству и рабству составляют государственный секрет из того, что в нации благоустроенной должно быть известно всем и каждому, как то: количество доходов, причины налогов”, и пр. Следующая тирада о Панине содержит в себе не менее существенный предмет сатиры Фонвизина и других.

“С содроганием

слушал он о всем том, что могло нарушить порядок государственный: пойдет ли кто с докладом прямо к государю о таком деле, которое должно быть прежде рассмотрено во всех частях Сенатом; приметит ли противоречия в сегодняшнем постановлении против вчерашнего; услышит ли о безмолвном временщикам повиновении тех, которые по званию своему обязаны защищать истину животом своим; словом, всякий подвиг презрительной корысти и пристрастия, всякий обман, обольщающий очи государя или публики, всякое низкое действие душ, заматеревших в робости старинного рабства и возведенных слепым счастием на знаменитые степени, приводили в трепет добродетельную его душу”.

Сравнивая эти речи с “Вопросами”, нельзя не усмотреть в последних почти прямое переложение и, следовательно, огромное влияние этой светлой личности с сильным характером на нашего автора, которому характера-то как раз и недоставало. И если Фонвизин несколько изменил себе в оправдательном письме своем к императрице, то нельзя не признать, что в целом он все же был близок по духу к этому образцу. “Он не имел, — как говорит о нем г-н Пятковский, — тех специфических свойств придворного литератора, которыми владел с избытком Державин. Фонвизин был слишком прям, угловат, мало кланялся и мало унижался. Он как будто требовал, а не выпрашивал уважения к своему таланту и к себе”. Он не умел говорить истину царям с улыбкой, хотя по натуре не способен был также и к горячему негодованию Радищева или энтузиазму А. Тургенева. Умный и рассудительный Фонвизин не решался более выходить из рамок, отмежеванных сатире XVIII века, не решался более разлучаться на своем пути с тою прекрасной женщиной, чье имя Осторожность, следуя совету издателя “Живописца”, но его ум и талант нашли полное выражение в комедии “Недоросль”.

“Недоросль” и “Горе от ума” живут под одною крышей и отнюдь не случайно обращаются под одним корешком на книжном рынке. Это те поверстные столбы общественного развития, по счастливому выражению автора монографии о Сумарокове, которые указывают преемственное развитие литературы и общества. После Фонвизина комедия продолжала разрабатывать типы, указанные Сумароковым и сатирой первого десятилетия царствования Екатерины, но вплоть до “Горя от ума” сцена уже не видела больше столь яркого протеста против угнетения и произвола, которые продолжали, однако, существовать.