Форма воды

– Я не удивлен, что до американцев настолько медленно доходит подобное. Сколько времени они были уверены, что черные не чувствуют боль так же, как и белые?

– Оно понимает язык немых. Оно понимает, что такое музыка!

Михалков опрокидывает стопку водки и вздыхает.

– Жизнь подобна разделке оленя, Дмитрий. Ты снимаешь шкуру, режешь мясо. Просто и чисто. Как я скучаю по тридцатым – встречи в поездах, микрофильмы, спрятанные в косметичках. Мы перевозили то, что могли потрогать и почувствовать, и знали, что едем домой ради блага nashih liydei. Концентрат витамина Д, химикалии. Сегодня наша работа больше похожа на вытягивание кишок через дырку в брюхе. Совершенно иные вещи, которые мы не можем трогать: идеи, информация, философия. Ничего удивительного, что ты смешиваешь все это с эмоциями.

Эмоции: Хоффстетлер вспоминает, как Элиза дирижировала сиянием девонианца.

– Но что не так с эмоциями? – спрашивает он. – Вы читали Олдоса Хаксли?

– Сначала музыка, теперь литература? Ты человек эпохи Возрождения, Дмитрий. Da, я читал Хаксли, но только потому, что Стравинский высоко отзывался о его книгах. Знаешь ли ты, что его последняя композиция посвящена мистеру Хаксли? – Михалков кивает в сторону скрипачей. – Если бы только эти неумехи могли выучить ее.

– Тогда вы читали «Этот прекрасный новый мир», и именно в него мы попадем, если не будем руководствоваться тем, что мы знаем о врожденной доброте человека!

– Путь от рыбы в «Оккаме» до антиутопии будущего долог и очень утомителен. Дмитрий, ты не должен быть столь мягкосердечен. Если ты любишь фантастику, то давай вспомним Уэллса, чей доктор Моро сказал: «Изучение природы делает человека столь же беспощадным, как сама природа».

– Я уверен, вы не на стороне Моро.

– Цивилизованные люди рады делать вид, что доктор Моро – злобный монстр. Только это «Черное море». Мы одни. Можем быть честны друг перед другом, Дмитрий. Моро знал, что нельзя пройти одновременно двумя дорогами, и если ты веришь, что мир природы – это хорошо, то ты должен принять и его жестокость. Почему ты заботишься об этом существе? Оно ничего не чувствует к тебе. Оно безжалостно. И ты должен быть.

– Люди должны быть лучше чудовищ.

– Но кто такие «чудовища»? Нацисты? Японцы? Янки? – Михалков усмехается. – Разве мы все не делаем ужасные вещи, чтобы предотвратить акт окончательной чудовищности? Мне нравится представлять мир как тарелку фарфора, что лежит на двух палках, одна – США, другая – СССР. Если одна палка поднимается, то же самое должна сделать и вторая, иначе тарелка разобьется. Одно время я работал с человеком по фамилии Вандерберг, внедренным в Америку, как и ты. Кокетничал с идеалами. Как и ты. Только он не справился. Утонул в водоеме, который я не могу тебе назвать. Запрещено.

Отрыжка из пузырьков поднимается в аквариуме с крабами, словно вода, вся вода, принимала участие в заглатывании Вандерберга. Музыка слегка меняется, скрипачи отходят, чтобы дать дорогу официанту, который с поклоном ставит тарелку с крабом и стейком перед Михалковым.

Тот ухмыляется, засовывает салфетку за ворот и вооружается ножом и вилкой. Хоффстетлер рад такому отвлечению, он разгневан, но не думает, что будет так уж мудро показать это.

Особенно учитывая рассказ о судьбе неудачливого внедренца.

– Я служу ради блага нашей Родины, – говорит Хоффстетлер. – Я просто хочу… Нужно, чтобы только мы могли узнать секреты этого существа.

Михалков вскрывает краба, окунает мясо в соус, неторопливо жует.

– Ты был верен стране долгое время, – произносит он слегка неразборчиво. – Поэтому я окажу тебе услугу, я пошлю запрос по поводу извлечения, узнаю, возможно ли это.

Он сглатывает, указывает ножом на пустую тарелку Хоффстетлера.

– У тебя есть время составить мне компанию? Американцы забавно называют это. «Волна и трава», ха… говядина и морепродукты в одном блюде… Погляди мне за спину. Выбери любого краба. Если ты хочешь, мы проводим тебя на кухню, и ты посмотришь, как он будет вариться. Они немного пищат, это правда, но они такие мягкие и нежные…

6

Приходит весна, серая мешковина исчезает из небес, комья старого снега, прятавшиеся в тени подобно трясущимся кроликам, исчезают. Там, где царила тишина, начинают петь одинокие птицы, и нетерпеливые мальчишки лупят бейсбольными битами по мячу, а вода в доках меняет цвет.

Прибывает запахов, они заползают в окна, распахнутые впервые за много месяцев.

Но не все идет хорошо: дождя до сих пор нет, трава столь же спутана, как волосы поутру, и желта как моча. Садовые шланги распутаны в попытке решить непосильную задачу, почки на ветках похожи на кулаки, сливные решетки скалят ржавые, жаждущие зубы на солнце.

Элиза ощущает себя примерно так же, поток внутри нее не удержать в гавани.

Она не заходила в Ф-1 три дня, и целых пять, если взять в расчет уик-энд. Калькулятор щелкает в ее голове постоянно.

Лаборатория была занята, ее охраняло еще больше «пустышек», чем раньше, и патрулировали они куда энергичнее – не успеет просохнуть только что вымытый пол, как на нем свежие следы от тяжелых ботинок.