Форт Далангез

Вспомнились и слова, произнесённые Мейером: "Я был на небе, но Бога там не видел". Бедняга Мейер! Искалеченный человек! Но мысли о неверующем, но преданном друге быстро покинули меня, уступив место иным воспоминаниям.

Припомнился почему-то прозрачный и тяжёлый взгляд дядюшки. Его грузная фигура — и странно лёгкая притом, и стремительная поступь. И слова. Последние слова, адресованные грешному мне: "Негоже тебе втираться в дела военных, Адамчик. Война — не место для тщеславных целей. Воюют не за ордена, а за Россию, Царя и Отечество". А я понадеялся на Святого Владимира с мечами и вот умер… Умер!

Впрочем — нет!

Я ещё жив.

Жив!

А если это не так, то ещё лучше. Мёртвые не испытывают страха.

Слышал, говорили люди, будто в страшные минуты, когда больно и страшно, человеки если не к воле Господней уповают, то мамку родную кличут. Ведь слышал же я причитания безногого раненого солдатика: "Мама! Мамочка!" Нешто и мне так попробовать? Ах, не получается. Нет в моей душе образа родимого. Похоронил мамку в раннем бессознательном возрасте. Тогда о чём вспомянуть на пороге смертушки? Вдова Шель? Ах, что это за женщина! Обольстительна и на пороге семидесятилетия. Называет себя старухой из одного лишь кокетства. А на шестом десятке, бывало, округлые груди её выкатывались из корсета, как мячики. Мадам Шель сама уважала старые французские вина провинции Бордо, но к завтраку не брезговала и игристым из Нового Света, где имела дачку. Она стала моей крёстной матерью, хоть никто и не верил в её материнские чувства. Впрочем, много ли любви надо еврейскому сироте, подобранному падкой до красивых мальчиков старой кокеткой с грязной панели? Но я её люблю, наверное, раз припоминаю перед отходом к Господу. Красивой её я не помню, но меня она пленяла. Да, помню, пленяла. Только вот не виделись мы давно…

Шаг за шагом тропа ведёт теперь вверх, к небу, выплёвывающему мне в лицо снеговые заряды. Вот сейчас снеговые тучи разымутся — и я увижу…

Бородатое, с обмороженными щеками, лицо предстает передо мной. Мохнатая шапка надвинута до бровей. Светлые глаза смотрят пронзительно и сердито.

— Так вот ты какой, Святой Пётр! — бормочу я. — А я-то о Владимире мечтал…

— Владимир убит нынче утром. Шрапнелью наповал. Не мучался. А я никакой не Пётр, а Евлампий Кочерыгин. Старшина.

Ночь настала внезапно. Белый снег. Ослиные уши и сбруя, и выкрашенные зелёной краской ящики с патронами, и пропахшая животным потом попона — всё расплылось, пропало, сгинуло. И стало так холодно! Ужас! Ужас, как холодно…

— Дьявол тебя раздери, старшина! Дьявол! Дьявол! — закричал кто-то срывающимся фальцетом.

— Я в аду. Всё врут про чёртовы сковороды и кипящую смолу. В аду холодно, адски холодно, — прошептал я.

— Прекрати, Дерипаска! Сам едва жив, а чертыхаешься, как нехристь. Эй ты, герой. Назовись.

— Сам ты едва жив, старшина! Посмотри на осла. Не задело ли его шрапнелью.

— Да вроде цел. Сохранил Господь свою ослицу.

— Да какая там ослица… Смотри, ящики. Ах! Патроны! Ваше высокоблагородие! Патроны! Патроны!

— Не шуми, Дерипаска. А кто этот мужественный воин? Часть? Чин? Опросить. Перевязать.

— Он молчит. Отходит, видать.

— Да он весь в крови. Дерипаска, тащи чем там перевязать.

— Ан нечем.

— Так сними с мертвеца рубаху.

— Дьявол! Чёрт ты, Евлампий! С окоченевшего мертвеца рубахи сам поснимай!

— Отставить скандал, Дерипаска. Иванов! Раздать патроны!

— Есть, ваше благородие!

— Несите его под крышу. Безвестный герой. Помер, а имя спросить не успели. Дерипаска! Иванов! Раздать патроны! Ребята! К бою! Подпускать турка ближе. Стрелять наверняка. Ничего, ребята! Теперь отобьёмся!

* * *

Февраль 1915 года. Крепость Эрзерум. Рукописный журнал военных действий 153-го пехотного Бакинского Его Императорского Высочества Великого князя Сергея Михайловича полка.

06 февраля 1916 года

"Я, выживший в ужасной по ожесточению схватке на форт Далангез, Василий Дерипаска, ефрейтор 153-го Бакинского полка, веду эту запись по завершении кровопролитного сражения, в котором Господь наш присудил мне выжить. Нас осталось мало — покорителей и защитников форта Далангез, и я, один из них, пишу эти строки, греясь у огней горящей крепости Эрзерум, у интендантского склада 3-й турецкой армии, подожжённого снарядами нашей артиллерии.

Записи в журнале прервались на ночном штурме форта Далангез, имевшем место быть 30 января 1916 года. Последняя запись сделана при свете коптящей лампы в подземелье взятого нами форта. При грохоте рвущихся турецких снарядов, отчего на мою голову осыпалась струйками земля. Возвращаясь воспоминаниями к событиям того страшного и героического дня, отирая со лба кровавый пот сражения за форт Далангез, пишу я эти строки.