«Фрам» в Полярном море

В течение последующих дней лед временами несколько улучшался, но чаще оставался тяжелым, и мы все больше изнемогали, то помогая собакам тащить, то поднимая нарты каждый раз, когда они опрокидывались, то перетаскивая их через торосы и бугры. Иногда под вечер нам так хотелось спать, что глаза закрывались сами собой и мы засыпали на ходу. Случалось, даже просыпались, падая вперед на лыжи. Тогда мы поневоле останавливались, отыскивали подходящее для привала место, защищенное от ветра торосом или ледяною грядой.

Иохансен распрягал собак, задавал им корм и пр.; на мою долю выпадало установить палатку, наполнить котел льдом, разжечь примус и как можно скорей приготовить ужин. Один день он состоял из «лабскоуса», т. е. густой похлебки, сваренной из пеммикана и сушеного картофеля, на другой день – из «фискегратина», т. е. запеканки из рыбной муки, пшеничной муки и масла, на третий – из жидкой гороховой, бобовой или чечевичной похлебки с пеммиканом и сухарями. Как вкусны были эти кушанья! Но все-таки у каждого из нас было свое любимое блюдо: Иохансен больше ценил «лабскоус», мне же, пожалуй, вкуснее казался «фискегратин». Постепенно с течением времени и Иохансен присоединился к моему мнению и рыбное блюдо заняло почетное место в нашем меню.

Как только Иохансен справлялся с кормежкой собак, мы немедленно вносили в палатку мешки с провизией для ужина и завтрака и свои личные вещевые мешки [268]

, тотчас расстилали спальный мешок и, тщательно пристегнув откидную полу палатки, заползали в мешок, чтобы начать оттаивать свое платье. Занятие это было не из приятных: в течение дня все испарения тела пропитывали мало-помалу нашу верхнюю одежду и, замерзая, превращали ее в настоящий ледяной панцирь.

Она становилась настолько жесткой, что если каким-нибудь образом можно было бы сбросить ее с себя, она стояла бы сама собой; при каждом движении одежда громко хрустела. Насколько твердой и жесткой она была, можно судить хотя бы по одному тому, что обшлага моей куртки за время пути натерли мне у запястий глубокие раны до мяса. На правой руке рана, по-видимому, пострадала еще от мороза, и с каждым днем она становилась глубже. Я пробовал защитить ее повязкой, но она несколько зажила лишь к концу лета, а шрам от нее, очевидно, останется на всю жизнь.

Когда мы в такой промерзшей насквозь одежде забирались вечером в спальный мешок, лед начинал медленно оттаивать, и на это затрачивалось немало теплоты нашего тела. Тесно прижавшись друг к другу, мы лежали, дрожа и стуча зубами от озноба; проходил, наверно, час, а иной раз и полтора, прежде чем по телу разливалось немного теплоты, в которой мы так болезненно нуждались. Наконец одежда наша становилась мокрой и гибкой, но, увы, ненадолго: стоило нам выползти утром из мешка – не проходило и нескольких минут, как одежда снова затвердевала.

Нечего было и думать просушить ее в пути, пока стояли холода, а между тем она все больше и больше пропитывалась нашими испарениями. Не увеличивало удовольствия и то обстоятельство, что каждую ночь во время сна приходилось сушить у себя за пазухой или за поясом мокрые рукавицы, носки, подвертки, стельки из осоки. Мы и без того лежали всегда, словно обложенные мокрыми компрессами. А тут еще приходилось класть мокрые холодные вещи прямо на бедное голое тело! Но чего не сделаешь, если это необходимо. В награду утром мы могли надеть более или менее сухие вещи, что значительно улучшало самочувствие.

Но до чего нас клонило ко сну, пока мы, дрожа от холода, лежали в спальном мешке, ожидая, когда наконец поспеет ужин! Так как я исполнял обязанности повара, то волей-неволей должен был бодрствовать. Бывало, что это мне удавалось, но чаще, проснувшись, я убеждался, что все давным-давно переварилось. Когда кушанье было готово, мы с наслаждением уничтожали свои порции, лежа в мешке! Эти минуты были самыми светлыми в нашем тогдашнем существовании; мы целый день мечтали о них. Но часто так уставали, что глаза смыкались сами собой и мы засыпали, не донеся ложки до рта: рука бессильно падала вниз и пища проливалась.

После ужина мы позволяли себе некоторую роскошь, приготовляя изысканный напиток: воду такую горячую, какую только могли вынести, в которой растворяли творожный порошок сушеной сыворотки. Вкусом это питье – такой температуры, что только-только не обжигало рта, – напоминало кисловатое кипяченое молоко. Мы находили его чудодейственным и чрезвычайно укрепляющим; оно согревало нас с головы до пяток…

Затем мы зарывались поглубже в спальный мешок, возможно плотнее стягивали его и, тесно прижавшись друг к другу, быстро засыпали сном праведных. Но и во сне мы продолжали тащить нарты и погонять собак – «на север!» «на север!». Меня не раз будили возгласы Иохансена, кричавшего во сне: «Пан! Баррабас!», «Гремучая змея! Ну же, вперед, дьяволы!», «У-у-у, чертово отродье!», «Сасс, сасс!..» [269]. «Ну, теперь все полетит к черту!..» – и я опять засыпал.