Франсуа Вийон

Сила возмущения не оставляет места ни юмору, ни иронии. Ненависть Вийона доказывает искренность оправданной в его глазах идеи. Пожалуй, главное проявление духа Вийона в самых жестоких словах памфлета.

Мне шел тридцатый год, когда я,Не ангел, но и не злодей,Испил, за что и сам не знаю,Весь стыд, все муки жизни сей…Ту чашу подносил мне — пей! —Сам д’Оссиньи Тибо, по сануЕпископ Мёнский; тем вернейЯ почитать его не стану!

Ему не паж и не слуга я[248].

Как в ощил кур, попал в тюрьму.И там сидел, изнемогая,Все лето, ввергнутый во тьму.Известно Богу одному,Как щедр епископ благородный, —Пожить ему бы самомуНа хлебе и воде холодной?

Но чтоб никто из вас не думал,Что за добро я злом плачу,Что вовсе я не зря в беду, мол,Попал и зря теперь кричу, —Лишь об одном просить хочу:Коль это было добрым делом,Дай Бог святоше-палачуВкусить того ж душой и телом![249]

Мэтр Франсуа не собирался молиться за своего тюремщика. Если это грех, что ж, одним больше; тем хуже. Процесс над епископом Орлеанским кончается сентенцией, которая опять же восходит к юридической формуле, застрявшей в голове прежнего школяра. Только суд над ним вершит не дюжина людей, как было принято в судебных палатах. Суд вершит Бог.

А он был так жесток со мною,Так зол и скуп — не счесть обид!Так пусть же телом и душоюОн в серном пламени горит!Увы, но церковь нам твердит.Чтоб мы врагам своим прощали…Что ж делать? Бог его простит!Да только я прошу едва ли[250].

К концу «Большого завещания» гнев поэта нарастает. Поэт все еще рисует себя таким, каким создала его злая фортуна, — слишком рано состарившимся и износившимся, и с первых же строк, рожденных в порыве вдохновения, в стихах чувствуются горечь и ярость. За свое несчастье Вийон благодарит Бога и епископа Така Тибо. Епископ выставлен у позорного столба.

Благодаря воспоминаниям Фруассара мы знаем, что Тибо вообще-то звали Жаком, Таком его прозвал презренный люд. Он не был епископом. Он был немного известен как чулочник, но главным образом в Париже Карла VI его знали как приближенного герцога Жана Беррийского. Меценатство принца обходилось дорого, а любовь к мальчикам вызывала недоумение.

«Рядом с герцогом сидел Так Тибо, к которому чаще всего обращался любящий взор. Этот Так Тибо был слугою и чулочником, к которому герцог Беррийский прикипел душой неизвестно почему, ибо у вышеназванного слуги нет ни ума, ни разумения и чего бы то ни было полезного людям, ему важна лишь его собственная выгода. Герцог одарил его прекрасными безделушками из золота и серебра стоимостью в двести тысяч франков. А за все расплачивался бедный люд Оверни и Лангедока, который вынуждали три или четыре раза в год удовлетворять безумные прихоти герцога».

Вийон далек от того, чтобы полагать, что всяк хранит воспоминания о том подмастерье, современнике его дедушки. Читал ли он сам Фруассара? Упоминалось ли имя «Так Тибо», когда речь шла о нравах тех времен? Поэт не делает никакого хотя бы легкого намека, но его справка стоит того, чтобы быть принятой всерьез: он обвиняет Тибо д’Оссиньи в мужеложестве, или в том, что тот — вор, или и в том и в другом. Он же, Франсуа Вийон, — конченый человек. И он знает, кого ему благодарить.

Я славлю Господа вездеИ д’Оссиньи-злодея тоже.Меня на хлебе и воде,В железах (вспомнишь — дрожь по коже)Держал он… Но скулить негоже:Мир и ему, et reliqua.Так дай же, дай ему, о Боже,Что я прошу, et cetera[251].