Франц Кафка не желает умирать

После прихода к власти фюрера каждый свой разговор профессор Вольфганг заканчивал патетическим «Зиг Хайль!» – не из-за того, что питал какую-то симпатию к Адольфу Гитлеру, которого считал грубым неучем, а потому что приветствовал возвращение к порядку и истинным немецким ценностям. «Мы должны признать, что Гитлер правит железной рукой, – объяснял он, – которая, как и у хирурга, ничуть не дрожит, когда надо резать по живому». В глазах этого профессора порядок входил в перечень основополагающих понятий жизни общества, да и жизни вообще. Становление нации в отсутствие порядка он считал делом немыслимым, а хаос врагом рода человеческого. Неуверенный, вечно сомневающийся индивидуум возвыситься просто не мог. В действительности даже малейший беспорядок – несколько крошек на столе, двухминутное опоздание, небрежно брошенный лист бумаги, компресс, который ему во время операции протянули чуть позже, чем он ожидал, – приводил его в состояние черного бешенства. Самое незначительное нарушение жизненного ритма напрочь выбивало из колеи. За этим воинственным видом скрывался человек хрупкий – посмотри он на себя тем же взором, которым глядел на других, наверняка назвал бы себя тщедушным слабаком. В идеальной упорядоченности общества профессор Вольфганг Г. усматривал возможность утолить свои тревоги и детские страхи, увереннее смотреть в будущее и подавить в душе самые постыдные наклонности, такие как опрометчивое влечение к совсем юным еще мальчикам, особенно сыновьям его собственной сестры. Вопрос о том, что представляло собой это «Зиг Хайль!», которое он так решительно бросал миру печатью утверждения высшей власти – крик ужаса или же способ подавить прячущегося внутри монстра, – оставался открытым. Он был человек очень худой и никогда не ел досыта, убежденный, что желаниям, независимо от их природы, уступать нельзя. Еще больше его властную натуру укреплял высокий рост, около метра девяносто, благодаря которому он считал, что парит в заоблачных высях. Очень гордился не только своими руками, но и всем, что так или иначе касалось его персоны. Длинные, очень тонкие пальцы и в самом деле давали им полное право называться хрестоматийными «руками хирурга», но стоило ему прийти в ярость, как они тут же внушали страх, будто вот-вот были готовы кого-то задушить. Лицо его избороздили морщины, стали водянистыми голубые глаза. Во время операций он надевал большие очки с толстыми стеклами, притом что в любых других обстоятельствах из-за кокетства их не носил. Под воротничком рубашки неизменно красовался аккуратно завязанный темно-синий галстук в горошек, казавшийся ему верхом элегантности. В разговоре профессор никогда не смотрел собеседнику в глаза, отводя взгляд в сторону, будто ему с вами было скучно, будто он попусту терял с вами время, а на ваше мнение ему совершенно наплевать. В выражениях не стеснялся, говорил все, что было на душе, а порой нес полнейшую чушь, какая только приходила в голову. Персоналу отделения, как врачам, так и медсестрам, полагалось потакать его желаниям и считать себя его должниками до самой гробовой доски – кем бы они были в этой жизни, если бы не он? Сам профессор натравливал одних на других и даже в самом пустячном разговоре видел тайный заговор против его особы. Окружающие были для него пешки, а жизнь сплошной шахматной игрой, в которой он был непобедимый мастер и король. Да при этом еще видел себя Вагнером хирургии грудной клетки – сей музыкант был не только его любимым композитором, но и властителем дум. Поэтому, когда брался за хирургический скальпель, в операционной всегда стоял граммофон и звучала бешеная скачка из «Валькирии» в исполнении оркестра под руководством Фуртвенглера, которого он каждый год ездил слушать в Зальцбург.