«Французы полезные и вредные». Надзор за иностранцами в России при Николае I

Итак, мы согласны в том, что спорное место следует читать так: «Вы человек недостаточно хорошего рода, чтобы явиться при дворе этого

великого короля», и проч., и проч. Нижеподписавшийся тем более рад этой счастливой развязке, что в противном случае, поскольку сам он, как ни прискорбно, не имел бы возможности прибегнуть к оружию для отмщения за честь Июльского трона, пришлось бы развязать страшную европейскую войну, конец и исход которой невозможно предвидеть.

‹…› Нижеподписавшийся пользуется очередной лестной возможностью заверить графа Палена в совершенном унижении, с каким он имеет честь быть его покорным слугой.

Таким образом, легитимистские журналисты предъявляют премьер-министру Луи-Филиппа (а через его голову и самому королю) обвинение в трусости, нежелании и неумении отстаивать собственное достоинство и достоинство Франции, а также в своего рода «низкопоклонстве» перед российским императором.

Выяснение отношений с Луи-Филиппом «Мода» продолжила в другом, еще более скандальном тексте, опубликованном в том же шестом выпуске от 10 февраля. Текст этот, носящий отчасти «юбилейный» характер, называется «Другие времена, другие нравы, или Два февраля. Современные сцены. Февраль 1820, февраль 1838». Место действия февральской сцены 1820 года – фойе парижской Оперы вечером 13 февраля. Это тот самый вечер, когда у дверей Оперы шорник Лувель заколол герцога Беррийского, племянника царствующего короля Людовика XVIII, надеясь тем самым положить конец старшей ветви Бурбонов (и король, и старший брат убитого, герцог Ангулемский, были бездетными). Происходящее описано глазами двух собеседников: один, шевалье, недавно вернулся из России, куда эмигрировал во время Французской революции еще в конце XVIII века и где, по его собственным словам, жил, не боясь «пасть жертвой либеральной идеи, затóченной в виде бунта, заговора или стилета». Второй, командор, не покидал Франции и после падения Наполеона сделал успешную военную карьеру при Бурбонах. Собеседники начинают разговор до убийства герцога Беррийского, а заканчивают сразу после. До убийства они обращают внимание прежде всего на подобострастие, которое герцог Луи-Филипп Орлеанский (будущий король, чего, впрочем, в 1820 году еще никто знать не мог) выказывает в общении с членами царствующего дома: он, говорит шевалье, «согнулся так низко, как будто что-то обронил и ищет потерянное на земле» – а командор поясняет, что это исключительно от почтения к королевской фамилии. Шевалье, однако, в это не верит; он хорошо помнит о революционном прошлом отца герцога, ставшего членом Конвента и взявшего себе фамилию Эгалите (Равенство), помнит и о том, что самого герцога «можно было чаще увидеть в клубе якобинцев, чем во дворце Тюильри», и не устает напоминать об этом своему благодушному собеседнику.

Между тем по театру разносится весть о том, что герцог Беррийский смертельно ранен. Оба собеседника скорбят о нем, но важнее другое: устами шевалье «Мода» обвиняет Орлеанское семейство если не в практическом исполнении этого преступления, то по крайней мере в его моральной поддержке. Командор говорит: «Посмотрите, как удручены случившимся герцог Орлеанский, его жена и сестра; у них слезы на глазах», а шевалье отвечает: «Орлеаны чуют близость короны: они знают, что готовит им судьба». Выходит, будто Орлеаны едва ли не вдохновили Лувеля на убийство – обвинение совершенно безосновательное, ибо известно, что шорник действовал на свой страх и риск, под влиянием собственных антироялистских и бонапартистских убеждений, Орлеаны же никакого отношения к убийству не имели, хотя молва порой и утверждала обратное.