Фридрих Ницше

Прогуливаясь однажды с сестрою в окрестностях Flimms’a, он обратил внимание на небольшой стоявший в отдалении замок: «Какое прекрасное уединенное место для нашего языческого монастыря». Замок продавался. «Осмотрим его», — сказала молодая девушка. Они вошли. Все показалось им очаровательным: сад, терраса с прекрасным открывающимся с нее видом, громадная зала с камином, украшенным скульптурой, небольшое количество комнат. Но куда же их больше? Эта комната — для Рихарда Вагнера, эта — для Козимы, эта, третья, предназначается для приезжих друзей: для m-lle Мейзенбух, например, или для Якова Буркхардта. Герсдорф, Дейссен, Роде, Овербек и Ромундт должны постоянно жить здесь. «Здесь, — мечтал Ницше, — мы устроим крытую галерею (clôitre), нечто вроде монастырской, таким образом, во всякое время мы можем гулять и разговаривать. Потому что мы будем много говорить… читать же будем мало, а писать еще меньше…» Ницше видел уже осуществление своей заветной мечты — братский союз учеников и учителей. Сестра его также очень воодушевилась: «Вам нужна будет женщина, чтобы следить за порядком, эту роль я беру на себя». Она справилась о цене и написала хозяину замка, но дело это не устроилось. «Я показалась садовнику слишком молодой, — рассказывала она впоследствии, — и он не поверил, что мы говорили серьезно». Как отнестись ко всему этому? Была ли это только болтовня молоденькой девушки, увлекшая на минуту и самого Ницше, или, наоборот, это было совершенно серьезное намерение? Возможно, что и так. Ум Ницше легко поддавался химерам и плохо различал в жизни приемлемое от невозможного. Возвратившись в Базель, Ницше узнал, что его памфлет вызвал шумные толки. «Я читаю и перечитываю вас, — писал ему Вагнер, — и клянусь вам всеми богами, вы единственный человек, действительно знающий мои желания…» — «Ваш памфлет сверкнул, как молния, — писал Ганс фон Бюлов. — Un Voltaire moderne doitécrire: écr… l*inf… Интернациональная эстетика, для нас гораздо более ненавистный противник, чем все красные и черные бандиты». Нашлись и другие судьи, люди большею частью уже пожилые, которые тоже одобрили молодого полемиста: Эвальд фон Гёттинген, Бруно Бауэр, Карл Гильдебрандт; этот последний немецкий гуманист, как сказал про него Ницше (dieses letzten humanen Deutschen), высказался в его пользу. «Эта маленькая книжка, может быть, означает поворот немецкого ума в сторону серьезной мысли и интеллектуальной страсти», — писал о Ницше этот почтенный критик. Но дружеских голосов было все же немного. «Немецкая империя вырывает с корнем немецкий дух», — писал Ницше. Он задел этим гордость народа-победителя; взамен он получил много оскорблений и упрек в подлости и измене. Но он только радуется этому. «По совету Стендаля, я выхожу в свет, начав с вызова на дуэль». Каким бы поклонником Стендаля ни считал себя Ницше (по крайней мере он льстил себя этой надеждой), чувство жалости не покидало его. Давид Штраус умер через несколько недель после появления в свет памфлета, и Ницше приходит в отчаяние при мысли, что это он своим памфлетом убил старика. Напрасно сестра и друзья его старались разубедить его в этом; Ницше не переставал упрекать себя и мучиться укорами совести. Конечно, это может послужить только к чести Ницше.

Первый натиск воодушевил его, и он мечтал о новом, более грандиозном, выступлении. С поразительной быстротой он обдумал и приготовил целую серию брошюр под общим заглавием «Несвоевременные размышления»… Давид Штраус был его первой темой. Вторая брошюра должна была носить название «О пользе и вреде истории для жизни». Предполагалось еще 20 брошюр. Он мечтал, что разделяющие его мысли товарищи будут работать вместе с ним.

Франц Овербек в это время выпустил в свет небольшую книжку под заглавием «Христианство нашей современной теологии

». Он нападал на немецких докторов, слишком модернизированных мыслителей, в сочинениях которых христианство теряло всю свою силу, и непреклонное суровое учение первых христиан предавалось забвению. Ницше велел переплести вместе «Христианство» Овербека и своего «Давида Штрауса, как исповедника и писателя» и на обложке написал шестистишье:

«Два близнецаВесело выходят в свет из одного и того же дома

Для того, чтобы растерзать мировых драконов.Творение двух отцов! О, чудо!Мать двух близнецов — зовется дружбой!»