Фридрих тем не менее полагал, что до конца мая ограничится одними разговорами. Он заявил свою позицию, и время работало на него, поскольку возмутительный характер австрийских требований становился все более очевидным; они хотели заполучить большую часть территории Баварии. Поэтому король не имел ничего против того, что австрийский граф Кобенцль был послан в Берлин ожидать его приезда. Он считал это бесполезным, но инструктировал Финкенштейна: если будут предложения, которые по-настоящему удовлетворят требования Цвейбрюкена, он готов их выслушать. Нужно, чтобы Саксонию, которая теперь была важным союзником, в равной степени удовлетворяло то, что предложат австрийцы. Едва ли Фридрих ожидал каких-либо позитивных результатов от переговоров на этом этапе, но он не мог предстать не готовым договариваться. Тем временем армия продолжала концентрироваться, и король писал принцессе Оранской, любимой племяннице, что он и его пруссаки похожи на актеров, готовящихся сыграть новую пьесу, но занавес еще не поднят.
Среди этих актеров возникло некоторое смятение умов. Обычно Фридрих выступал как мастер деталей, но 12 мая Герцберг, коллега Финкенштейна, написал ему, что после прочтения последнего приказа короля относительно его контактов с Иосифом он мог сделать единственный вывод: Фридрих либо не читал недавнего письма Иосифа, либо забыл его содержание. Дело касалось предложений по поводу Ансбаха и Байрейта. Если в отношении короля прозвучит открытая критика, это непременно породит сомнения о возможности Фридриха продолжать контролировать дела. У некоторых австрийских официальных лиц складывалось мнение — во всяком случае, они так говорили, — что прусская политика теперь недостаточно хорошо скоординирована. Важных людей не информируют о принятой политической линии. Ведение дел было организовано неудовлетворительно. Кобенцль, австрийский посланник с чрезвычайными полномочиями, уехал в Берлин, а Фридрих, который был не из тех, кто передоверяет кому-либо ключевые вопросы войны и мира, находился в ставке в Шёнвальде, в Силезии. Переписка заняла несколько дней. Фридрих скорее всего не верил в так называемые переговоры, но продолжал их вести, изучая предложения и вырабатывая собственные контрпроекты. Они не содержали никаких уступок, и король тщательно следил, чтобы Санкт-Петербург и Париж ставили в известность об этом. Он, по его словам, провел пять месяцев, во время которых «одна неопределенность сменяла другую», но Фридрих затягивал время намеренно. Он доигрывал партию, но был уже поглощен предстоящей кампанией, которая наверняка вскоре начнется, а упущения, вроде отмеченного Герцбергом, свидетельствовали, что его мозг был уже не тот. Фридрих начинал сдавать. Ему было уже шестьдесят шесть лет.
Разведывательная информация, поступавшая к Фридриху, наводила на мысль, что австрийцы предполагают оставаться в обороне, по крайней мере на первом этапе. Неопределенность утомляла Фридриха, и это было заметно из его переписки. Раньше все определяли его собственные решения и действия. Теперь же нервы сдавали. В его письмах, как всегда изящных и изысканных, порой проскальзывали повторы, даже рассеянность. Фридрих часто неприязненно высказывался в отношении заносчивой гордости Австрийского дома, необузданных амбиций императора. «Венский двор не хочет мира! — заявил он 10 июня 1778 года. — Австрийцы делают неясные предложения только для того, чтобы потом сказать французам и русским, что они сделали ради мира все, что можно!»
Фридриха крайне раздражала пассивность Санкт-Петербурга, хотя это в некоторой степени объяснялось известиями о новых стычках между русскими и турками и турецком вторжении в Крым. Он ожидал несколько большего, чем просто нейтралитет, и от Версаля, кроме его постоянных напоминаний о том, что Франция является гарантом Вестфальского мира, который нарушен Австрией; французы, однако, фактически отказались помогать Вене. Теперь Фридрих, несомненно, жаждал снятия напряжения, его могли принести только военные действия. «Напрасный труд, — писал он Финкенштейну 14 июня, ожидая ответа от Кауница. — Он будет столь же неадекватным, как и другие».