Фронтовые записки

— У меня в избе восемь немцев жили, — продолжала она. — Вот тут спали, — показала на переднюю часть избы, под иконами, — простыни стелили, раздевались. И всё-то у них есть: и щёточки, и ножички какие-то, и духи, и баночки всякие. И едят-то они не по-нашему, всё кофей пьют, хлеб ситный маслом мажут...

— Шоколад, вино и печенье им из Германии присылали, — вставила старшая дочь, стоявшая в это время у печки.

Далее хозяева рассказали, что письма и посылки из Германии приходили к их жильцам очень часто, что сами они много писали писем, что в посылках получали конфеты, печенье, фрукты, что народ немцы очень весёлый, у каждого губная гармошка. Здорово на ней играют и танцуют при этом.

— Женились здесь даже! — сказала старшая дочь, неопредёленно улыбнувшись, на что младшая тотчас же фыркнула.

Узнав от ездовых, что рядом с конюшней, где были размещены наши лошади, находится склад трофеев, оставшихся от немцев, я пошёл туда.

Большая просторная конюшня была утеплена сверху настилом из досок в виде потолка, прошпаклёванного и заложенного сверху сеном.

— Немецкая работа! — заметил сопровождавший меня старшина Максимцев.

На двери в конюшню была сделана надпись “Heuf des Pferde”, а ниже ещё четверостишие. И надпись, и четверостишие были выполнены тушью на прекрасной толстой бумаге, выполнение было не только тщательное, типографским шрифтом, но и, безусловно, художественное. Первые буквы каждой строчки четверостишия были выведены, вернее, нарисованы красной тушью. Надписи были точно распределены на двери и аккуратно привёрнуты четырьмя шурупами каждая.

Зайдя в конюшню, я увидел налево дверь — тоже с соответствующей надписью и четверостишием. К несчастию, незнание немецкого языка не даёт мне возможности воспроизвести даже смысл написанного. Кроме злосчастного “Heuf des Pferde”, я ничего не понял. Дверь налево вела в склад, что, по-видимому, и значилось на верхней надписи. Надписями я просто любовался!

Войдя в помещение склада, мы увидели беспорядочную, весьма внушительных размеров груду поломанных и исправных мотоциклов, велосипедов, ручных, станковых и крупнокалиберных пулемётов, большое количество ящиков с патронами, минами, миномёты, конскую упряжь (красной кожи и превосходного качества) и т.д.

Левый угол помещения был заполнен разваленными кипами писем. Бросив беглый взгляд на валяющееся германское вооружение и убедившись, что ничего подходящего для меня нет, я принялся за письма. (Хотелось мне заменить полевую сумку из дрянного дерматина хорошей кожаной, хотя бы немецкой!).

Первые же два немецких письма, вынутые из конвертов, сразу обратили моё внимание исключительной чистотой и аккуратностью письма, выполненного на хорошей буиаге фиолетовыми чернилами, без единой помарки и с небольшими полями. Мало сказать, что все просмотренные мною письма носили отпечаток чистоты и аккуратности. Их выполнение, безусловно, заключало в себе эстетические элементы. Шрифт (так же, как и в надписях на дверях) был только готический.

И здесь, к великому моему сожалению, кроме дат и мест отправления вроде “Kelhn, 18 iuli”, кроме начальных “Lieber Robert”, я, как ни бился, ничего понять не мог. А бился упорно и много. Доставал новые. Старался хоть в чём-нибудь уловить смысл. Запас немецких слов, которыми я располагал, оказался слишком скудным. Письма были только из Германии, преимущественно от июля-августа 41 года, в конце письма среди коротких фраз, прощальных приветов, поцелуев и пожеланий стояло почти неизменное “Да сохранит тебя Бог!” Много писем было женских.

“Да, далеко нашему не только красноармейцу, но и командиру до подобной культуры письма!” — думалось мне, когда я стоял в раздумье перед пачками писем, не зная, взять или не взять несколько из них. Перевести их я смог бы не раньше своего возвращения в Москву, а когда это будет? Уж, конечно, не вскоре, да и вернусь ли я ещё? В конце концов мысль о том, что впереди фронт, и неизвестна как моя судьба, так и судьба моей полевой сумки, — победила и рассеяла сомнения. Я не взял ни одного письма и в своё временное жилище — избу — вернулся с пустыми руками, но со многими свежими мыслями в голове.

Было два часа дня. Со вчерашнего вечера, за исключением “пикированных” сухарей, мы ничего не ели. Пришлось снова прибегнуть к сухарям. Хозяйка, видимо, располагаясь в нашу пользу, чему, безусловно, способствовало ограниченное количество постояльцев, — нас ведь было “только” семнадцать человек, — вскипятила нам в печке несколько котелков воды. У запасливого Максимцева нашёлся чай, и мы ожили: сухари размачивались в чаю и поглощались с удовольствием, которое не доставит и пирожное!

Во время этого приятного препровождения времени, причём общему хорошему настроению, безусловно, способствовал прекрасный солнечный день, и в феврале о весне напоминавший, дверь в избу открылась, и на пороге показалась чёрная шинель лейтенанта Мальцева — командира взвода управления первой батареи, следовавшего за мной со своим обозом.