Фрунзе

Фрунзе выжил. Но, конечно же, годы в тюрьме, да еще в ожидании казни, не прошли даром. У него открылась язвенная болезнь. Медики полагают, что этот недуг чаще всего провоцируют тяжелые стрессы. Стоит ли удивляться тому, что болезнь прицепилась к человеку, который столько времени провел в камере смертников?

Мало кто знает, что будущий военный министр сочинял стихи. К сожалению, он их не записывал, поэтому сохранились немногие — те, что запомнили его друзья. Самое известное называется «Северный ветер»:

Северный ветер в окно завывает,Зданье тюрьмы всё дрожит,В муках отчаянья узник рыдает,Сон от больного страдальца бежит.Звуки печальные, звуки унылые

Рождают в сознании образы милые,Картины былого, полузабытого,В счастье иль муках давно пережитого.Вот ему грезится образ родимый,Вот в серебре голова…Тихо склонилась с улыбкою милой,Мягкой рукою коснулась чела.«Спи, моя детка, спи, мой любимый!» —

Слышит он голос родной. —«Скоро конец твоим мукам, родимый,Скоро, уж скоро ты будешь со мной».Северный ветер все свирепеет,Грозится он крышу сорвать…Мертвого лик на подушке белеет,Больше не будет страдать.

Тюремная лирика разрабатывает известные сюжеты и следует определенной эстетике. Но и эти поэтические строки заставляют задуматься о том, что пережил Фрунзе. Вот строчки из другого стихотворения — «Последняя ночь на каторге»:

Много лет я провел в объятьях тюрьмы,Много лет непрерывных терзаний,Без света и солнца, в царствии тьмы,Среди звона цепей и рыданий,От гнева и скорби душа огрубела,Сердце покрылось корой ледяной,Память ослабла, и мысль отупела,

А жизнь мне бесцельна казалась порой.

Михаил Васильевич не любил тюремно-каторжных воспоминаний, но эти годы оставили глубокий след. Пострадало не только его физическое здоровье.

До лета 1912 года Фрунзе сидел в знаменитом Владимирском централе, оттуда его в июне перевели отбывать наказание в каторжную тюрьму города Николаева Херсонской губернии. Здесь он работал садовником, огородником, научился прокладывать водопровод, делать ведра, кастрюли и чинить самовары.

Как потом выяснилось, он отбывал срок не в самых ужасных условиях. Гимназистку Марию Александровну Спиридонову, состоявшую в тамбовской эсеровской боевой дружине и стрелявшую в советника губернского управления, как и Фрунзе, приговорили к смертной казни через повешение. И тоже заменили каторжными работами. Но ее отправили на более тяжелую Нерчинскую каторгу, потому что она входила в партию социалистов-революционеров, а эсеров наказывали суровее. Фрунзе был социал-демократом.

«Заброшенная вглубь Забайкалья, отданная на полный произвол обиженной богом и людьми военщины, Нерчинская каторга, кажется, самая древняя из русских каторг, — вспоминала Спиридонова. — Каждое бревно в тюремной постройке, облипшее заразой, грязью, клоповником и брызгами крови от розог, свидетельствовало о безмерном страдании человека. Иссеченный розгами, приходя к фельдшеру с просьбой полечить страшно загноившуюся от врезавшихся колючек спину, получал в ответ: «Не для того пороли». Политические заключенные от отчаяния принимали яд или разбивали себе голову об стену».

В сентябре 1914 года приговор Фрунзе еще смягчили. Тюремный срок заменили вечным поселением в Сибири. Он провел за решеткой пять лет, нажил язвенную болезнь, и у него открылось, как тогда говорили, кровохарканье, то есть он заболел туберкулезом. Четыре с половиной месяца его переводили из одной пересыльной тюрьмы в другую, пока не доставили в место, где ему предстояло отбывать ссылку.

Вообще-то он должен был обосноваться в Ичерской волости Киренского уезда. Но оказался в селе Манзурка Верхоленского уезда Иркутской губернии, там и остался.

Двадцать второго сентября он написал матери и сестрам: «Вот я и на свободе. Еще вчера прибыл в Манзурку и с тех пор обретаюсь без всяких провожатых и надсмотрщиков. Чувствуется как-то странно и дико; знаете, словно ребенок, который учится ходить. Восемь лет заключения совершенно почти отучили действовать самостоятельно. Но это скоро пройдет. После, когда осмотрюсь и разберусь в своих впечатлениях, напишу подробно обо всем. Пока же в голове у меня один туман.