Фурии

«Робин Адамс, ученица престижной школы “Элм Холлоу”, была известна своим участием в употреблении и распространении некоторых наркотических средств, хотя ее подруги и члены семьи не оставляли попыток направить девушку на путь истинный».

Это стало своего рода вводной, позволившей полиции отказаться от тщательного расследования, ограничившись несколькими необходимыми действиями, чтобы подтвердить самое простое объяснение смерти. Началось с того, что полицейские под вспышки камер заверяли публику: они, мол, рассмотрят все возможные версии, делали громкие заявления журналистам, приехавшим из Лондона, и не только Лондона. Но когда, как обычно бывает, градус общественного интереса понизился, «неустанная работа» остановилась, и смерть Робин была признана результатом несчастного стечения обстоятельств, каких именно – непонятно. Думаю, в этом, по крайней мере, отношении они не ошиблись.

Вместо этого полиция сосредоточилась на деле об убийстве Холлоуэя, делая леденящие кровь заявления о маньяке-убийце, рыщущем по улицам города. Впрочем, и они изменились, когда стало известно, что мистер Холлуэй нередко участвовал в потасовках в пабах и задолжал нескольким местным жителям солидную сумму денег. Таким образом, его смерть получила правдоподобное объяснение; Грейс же никто не похищал, просто она сбежала от кошмара домашней жизни (Ники и ее компания вновь оказались тут как тут, подтвердив непристойные подробности визитов в больницу и причины синяков на запястьях), предпочтя безопасность анонимного существования порушенной любви к порочному отцу. От ее имени выступила мать Алекс: она заявила, что полиция не предприняла никаких мер в ряде случаев, в том числе и в тот день, когда, войдя в дом, спокойно наблюдала за творившимися там бесчинствами. Мать Алекс никого не допустила до прямого общения с девушками и помогла им исчезнуть, ускользнув от вездесущих репортеров, скрыв весь тот бедлам, что они сотворили.

Но я-то все знала. Разведала все до мельчайших подробностей еще до того, как они были обнародованы (местная полиция, эти жалкие болтуны, охочие до смачных деталей, с большим наслаждением слила их городской прессе).

Во время сна ему нанесли множество ударов ножом в область груди и шеи. Сначала перерезали яремную вену – с анатомией она была знакома по блокноту Робин с аккуратными подписями. Я так и видела Алекс с занесенным ножом, вонзающей его решительно, безжалостно, глубоко. Увидела и его широко раскрытые от ужаса глаза. Но на этот раз они пошли еще дальше. Вот она, страница, которую, мы, замирая от страха, читали в книге с особым интересом: ритуальная жертва.

Его, связанного по рукам и ногам, извивающегося, стащили с дивана на пол (кровь хлестала из ран, заливала паркет, указывая на то, что первый удар еще не был роковым). Я видела Грейс, с дрожью взиравшую на руки, которые столько раз наносили ей удары, а сейчас были связаны струнами от пианино, глубоко врезавшимися в кожу; видела улыбку Алекс, довольную, уверенную, этот знакомый взгляд, которым они обменивались.

«Пытка» – так это характеризовали газеты: ожоги на коже от кипятка, проколотые булавкой волдыри, глубокие царапины. Отсеченные один за другим пальцы, обвязанные на месте обреза полотенцами, чтобы задержать кровотечение и продлить таким образом его мучения. Надрезы на коже, сдираемой медленно, слоями; тонкие руки Грейс с кусочками кожи под ногтями. Они точно знали, что и как делать.

Но я ничего не рассказала. Да и кому говорить? Кто мне поверит? Две девушки подросткового возраста убивают здоровенного мужика? Невообразимо. Нереально. Есть вещи, в которые просто невозможно поверить. Даже когда знаешь, что все так и было.

Осень

Глава 18

Дождь барабанит по доскам пирса, я стою с промокшими плечами, опираясь на ледяные перила. Вниз, в зеленовато-голубую воду, в забвение, уходят покрывшиеся мхом ступени; где-то вдалеке беспокойно покачиваются на ветру лодки. Еще рано, можно побыть одной; воскресенье, рассвет, звон церковных колоколов, смутный абрис неживой рыбы вырисовывается в воздухе.

Повсюду тут бродят призраки, в этом городке, точке на карте мира, с которой мне никогда не сдвинуться. Сейчас я старше и все же, по любому счету, еще молода; кожа не иссечена морщинами, почти гладкая, ладони по-прежнему теплые и мягкие, хотя ногти обкусаны докрасна, подушечки пальцев испачканы чернилами и грязью. В такие утренние часы я в воображении спускаюсь по ступеням и нахожу то место, где тьма сгущается и земной мир исчезает; я становлюсь подобна Персефоне, блуждающей по царству мертвых, одновременно удаляясь и приближаясь к тому, что она любит, хотя, конечно, как и все мы, все понимает.

Но – как во всех подобных случаях ранее – фантазия остается фантазией; ни на что я не способна; элиотовский Швейцар хихикнул, и мне впрямь стало страшно[22].

В гостиной дамы тяжело

Беседуют о Микельанджело[23].

Я сплевываю, поворачиваюсь и ухожу.