Фурии

– Представьте себе общество, в котором господствует следующая основополагающая идея: действия мужчин безусловно разумны, действия женщин – просто в силу женской природы – неразумны и неправильны. Надеюсь, на это вашего воображения хватит.

Я взяла ручку и начала писать. «Потому что мне грустно». Я бросила скомканный лист обратно. Аннабел повернулась к нам и улыбнулась. Тонкий зимний свет был ей к лицу; она стояла гордо, как женщины, о которых говорила. Сейчас, читая лекции, я представляю себе ее и чувствую себя исполнительницей, как, наверное, и она.

– А вот Меланиппа говорит – говорит через строки Эврипида, драматурга-мужчины: «Мужские нападки на женщин – это просто пиликанье на расстроенном инструменте либо злобная болтовня. Женщины лучше мужчин, и я сейчас это покажу… Возьмите, например, их роль в религии, ибо это, с моей точки зрения, главное. Мы, женщины, играем ведущую роль, ибо устами фиванских оракулов доносим до людей волю Зевса. Да, именно женщины, собираясь у святилища Зевса в Додоне, рядом со священным дубом, передают волю Зевса на вопрошания афинян. Да и священные ритуалы парок, мойр и безымянных эриний не обладали бы никакой святостью, если бы их совершали мужчины; а в исполнении женщин они обретают величие. Таким образом, женщины по праву занимают свое место в служении богам. Чем же тогда они, женщины, заслужили свою дурную репутацию?» У нее есть своя точка зрения, и она ее высказала. Тем не менее даже из этого фрагмента следует, что женщины обречены следовать одному из двух уделов. Либо это непредсказуемые и иррациональные смертные, которых всячески унижают и подавляют мужчины, либо священные существа, богини в горних пределах, среди парок и фурий.

Большие стрелки на башенных часах одновременно сдвинулись, застыв на отметке «пять». Аннабел вздохнула, обвела взглядом всех присутствующих и откинулась на спинку стула, словно обессиленная, как будто мощь этих слов оказалась чрезмерной даже для нее самой.

– Что ж, девушки, на сегодня все, – негромко закончила она. – Постарайтесь не давать слишком большую волю чувствам перед следующим уроком.

Когда мы добрались до города, полная и яркая луна, уличные фонари и игровые автоматы ярко горели в темноте, Робин обняла меня за плечи, и мы молча пошли к русалке.

– Все они подонки, – лаконично заявила она.

Я на мгновение положила ей голову на плечо – мягкие волосы Робин пахли сладким табачным дымом – и молча отстранилась. Внезапно она все поняла, она побледнела, руки, когда мы садились в автобус, немного дрожали. Когда Алекс и Грейс вышли на своей остановке, Робин стиснула мою ладонь, и, хоть меня все еще мутило, разделенная боль казалась чуть слабее.

– Можно спросить тебя кое о чем? – негромко сказала я.

Она кивнула.

– Ты знаешь Мелани Баркер?

Вообще-то я не собиралась задавать этот вопрос, но вырвалось. Она смотрела прямо перед собой и никак не отреагировала. Потом повернулась ко мне.

– Кого?

– Мелани Баркер. – Очередная пауза. – Ту, что выглядит как Мадонна, только толстая и уродливая.

– Нет.

Вновь повисло молчание, нарушавшееся лишь отдаленным криком чаек, чертивших круги над пристанью. Я глубоко вздохнула и сделала еще один шаг вперед.

– Ники сказала, что вы в одной клинике лежали. Там и познакомились.

– И ты ей поверила? – ледяным тоном спросила Робин.

– Я… Не знаю.

– Серьезно, Вайолет, неужели ты веришь хоть единому слову этих сучек? Чего они только не напридумывают, чтобы хоть как-то разнообразить свою скучную жизнь. – Робин помолчала. – Вообще не понимаю, зачем тебе с ней разговаривать. Особенно если учесть, что это она распускает слухи о тебе и…

Я густо покраснела. «Кто еще знает?» Меня залила волна стыда. О чем бы еще поговорить? Только бы не про это.

– Как там остальные?

– Кто?

Я недоуменно повернулась к ней: кто же еще? Грейс и Алекс ушли, не говоря ни слова, хотя Грейс на прощание бросила на меня многозначительный взгляд, как бы предлагая следовать за ней. Увидев, что я заколебалась, Алекс закатила глаза, а Робин улыбнулась, как мне показалось, победоносно. Поколебавшись в нерешительности с десятую долю секунды, я сделала выбор в борьбе, сути которой даже не понимала.

Робин с горечью засмеялась.

– Да ты сама все понимаешь.

– Книга?

– Откуда ты про это узнала?

Я промолчала, ожидая продолжения.

– Ее собирались сжечь, – проговорила она наконец.

– Зачем?

– Не знаю. Но тебе известно, кто сжигает книги? – Она вытащила из-под носка какого-то жучка, поднесла к глазам, затем ленивым щелчком сбросила в песок. – Нацисты, вот кто.

В голосе ее прозвучала такая убежденность, что я засмеялась. Она посмотрела на меня.

– Что смешного?

– Не верю, что ты можешь уподобить Алекс и Грейс нацистам.

Она недовольно отвернулась, хотя от меня не ускользнула улыбка, мелькнувшая в уголке ее рта.

– Мы мерзавки, мы нацистки-лесбиянки, мы пришли жечь книги, – сказала я, одновременно недоумевая, почему, собственно, я должна ее в чем-то убеждать. В сложившихся обстоятельствах это было уже слишком.

Она фыркнула, и атмосфера несколько разрядилась, дышать стало легче.

– Ну и дура же ты.