Фурии

При этом, – продолжала она, переворачивая страницу в блокноте, где слова были окружены легкими карандашными набросками, а на полях угадывались эскизы фигур Джакометти, – при этом вы, несомненно, осознаете или начинаете осознавать, что в зрелости личность медленно уменьшается, ослабляется воображение, иссушается вера, действительным становится только то, что можно подержать в руках. Мне лично даже сейчас представляется странным, что переход в зрелость воспринимается как нечто позитивное, как «избавление» от прежних фантазий, стремление к жизни, которая проживается просто и скучно. Брак, офис, отказ от чуда. Движение в сторону смерти, и по дороге к ней происходит утрата внутреннего знания, любви к красоте, радости. Тупая, механическая, бессмысленная работа; жалкие развлечения вперемежку с приобретением значимого опыта. Часы бодрствования, когда мы только и ожидаем момента погружения в безмятежный сон без сновидений; приятные во всех отношениях и совершенно пустые разговоры. Скольжение, метр за метром, к пропасти.

Птицы, рассевшиеся по циферблату башенных часов, перестали махать крыльями и замерли. Ветер утих, вокруг наступила тишина. Я думала обо всех тех, кто не был нами, не был частью нашего тайного общества, кто видел жизнь такой, какой она им казалась, а не такой, какой была в действительности.

– А вот для древних греков реальность была чем-то неотделимым от того, что мы сейчас назвали бы воображением. У Гесиода деймоны сосуществовали рядом с простыми смертными; в «Федоне» Платон повествует о душах разгневанных мертвецов, которые парят над захоронениями и кладбищами. А у Ксенофонта в «Киропедии» те же самые души отыскивают злоумышленников, желая отомстить.

В греческой космологии эти души смертных шагали бок о бок с богами и чудовищами. Божества ходили по земле во плоти, к ним можно было прикоснуться. Они существовали в царстве смертных, они были частью их реальности, находясь в том же физическом пространстве. Греки, как и люди почти всех культур, предшествовавших нашей, были настроены на эту волну: их воображение не было стеснено необходимостью взрослеть, оно расцветало, позволяя видеть мир одновременно во всех его измерениях, мир без стен, которыми мы его обнесли.

И при этом мы еще удивляемся, отчего нас постоянно преследует чувство утраты. Чувство, будто нам чего-то не хватает, но мы не можем найти слов, чтобы описать, что же мы потеряли. Мы спрашиваем себя: чего нам недостает в жизни? Чего мы хотим? В чем нуждаемся?

Я почувствовала, что меня ущипнули за ногу, и отбросила руку Робин. Аннабел, недовольная тем, что ее перебили, замолчала. Дождавшись, пока она снова заговорит, я повернулась к Робин и одними губами прошептала: «Отвали». Робин покачала головой и снова ущипнула меня.

После урока она собиралась к Энди и всячески зазывала меня с собой. Но риск наткнуться на Тома был слишком велик. После нашего «свидания» мы не виделись, он не звонил. Наверное, я должна была чувствовать себя подавленной, но на самом деле испытывала лишь облегчение. Мне почти удалось забыть эту историю, она оживала только во снах (в тех же снах, в которых я молилась о забвении всего, что следовало забыть как можно скорее: крови, костей, разбитого стекла). Вот бы еще забыть не почти, а совсем.

Я пошла домой, посмотрела телевизор, полистала книгу. Покурила у окна и нырнула в постель. Уже засыпая, я вдруг вскочила от удара в окно и отдернула штору: на стекле расходилась трещина в форме молнии.

– Какого черта? – прошипела я.

Внизу, в одной футболке, дрожа от холода, стояла Робин.

– Впусти меня. – Она указала в сторону черного хода.

Я осторожно спустилась по лестнице, миновав спавшую в неудобной позе на диване мать. Медленно прислушиваясь к каждому шороху, я приоткрыла заднюю дверь.

Робин влетела внутрь и порывисто обняла меня. Руки у нее были холодные как лед. От нее пахло корицей и дымом, а когда она прижала ладони к моим щекам, я уловила отчетливый запах марихуаны; глаза были красные, непроницаемо темные зрачки расширены.

– Ты что здесь делаешь? – прошептала я.

Она прижала палец к губам, потом указала наверх.

Поднимаясь на второй этаж, я испытывала тупое щемящее чувство неловкости – заметила, что она искоса посмотрела на одинокую фигуру матери и мерцающий голубой экран телевизора. Что, интересно, она думает о покосившихся перилах, о щелях на потолке и в стенах, через которые задувает ветер? С каждой новой ступенькой я все больше и больше съеживалась. Берясь за ручку двери, ведущей в мою спальню, я даже подумала, что, может быть, еще не поздно попросить ее уйти и забыть все, что она здесь видела.

– Эй, – Робин помахала рукой прямо у меня перед носом, – что это с тобой?

– Ничего, – отмахнулась я и открыла дверь.