Габриель Гарсия Маркес. Путь к славе

— Вот потому они и оказались в застое. Так отстать от Запада!

— Демократический централизм! Уму непостижимо. — Габо потер лоб ладонью. — Когда завод в далекой Сибири нуждается в детали, которую производит завод, находящийся на той же самой улице, директор должен запрашивать Москву. Получив разрешение на приобретение этой детали, нужно идти к директору, который, чтобы выдать ее, снова запрашивает Кремль.

О городе-герое Сталинграде, о битве за него и победе, которая явилась переломным моментом во Второй мировой войне, ни Плинио А. Мендоса, ни Гарсия Маркес не оставили никаких письменных свидетельств, за исключением описания гигантской статуи Сталина. Только она поразила их воображение.

«Его портреты были везде: на улицах и проспектах Москвы и в телеграфной конторе деревни Челюскина, затерянной за Северным полярным кругом, — пишет о своих впечатлениях Гарсия Маркес. — Его изображения красовались на общественных зданиях, в частных домах, на денежных знаках, на почтовых марках и даже на оберточной бумаге. Его статуя в Сталинграде достигает 70 метров, а каждая пуговица на френче — диаметром в полметра» (XVII, 156).

«Гигантское изваяние Сталина возвышается у входа в Волго-Донской канал; возможно, оно даже выше статуи Свободы, — пишет Плинио А. Мендоса. — Каменной рукой, вытянутой над Волгой, Сталин как бы указывает путь своей древней, необозримой, загадочной стране» (XVII, 40).

Перед отъездом они ужинали за отдельным столиком, им оставалось только собрать вещи. Дальше пути их расходились: Габо пригласили в Венгрию, а Плинио — в Польшу.

— Габо, помнишь того рабочего на заводе, где мы были? Он сказал, что его товарищи перестали бы его уважать, если бы у него была любовница? — Плинио хмыкнул. — И он же заявил, что если бы его невеста не была девственницей, он бы на ней не женился. Как думаешь, он врал или они действительно тут такие, в самой свободной стране мира?

— Свободная любовь, порожденная разгулом революции, это уже в прошлом. Если быть объективным, ничто так не походит на христианскую мораль, как мораль советская. Меня поражает другое. Сергея Эйзенштейна, большого мастера, признанного всеми ведущими кинематографистами мира, в СССР не знают.

— Сталин обвинил его в формализме, и мастер канул в воду. Вот и все! Мне тут один деятель сказал, что впервые поцелуй на советском экране появился всего лишь три года назад, в фильме «Сорок первый», год спустя после смерти Сталина.

— А Достоевского, которому на Западе поклоняется всякий читающий человек, Сталин обозвал реакционером, — Габриель поморщился, — и потому его только теперь начали издавать.

— Удивительно, как все серо кругом, как плохо одеты люди, и все в ботинках, похожих на тюремные колодки, и вместе с тем все кругом гордятся, что их ракета достигла Луны.

— А я все не могу забыть радостную рожу того англичанина, гостя фестиваля, которому в Англии никак не могли вылечить экзему. Здесь же обычный врач из гостиничного медпункта прописал какую-то мазь, и через три дня экземы как не бывало.

— Да, но не забывай, что мазь в аптеке англичанину завернули в газету. — Плинио явно был настроен более критически, чем Габриель. — И потом, когда они думают, что на Западе все дураки, их наивность граничит с глупостью. Тащить нас за сто двадцать километров от Москвы по разбитым дорогам, чтобы показать, что такое колхоз, когда по дороге мы проехали двадцать других колхозов. Это что?

— Меня там другое поразило. Даже не то, что на весь колхоз одна общая уборная, где на ящиках с дырками, как курицы, сидят и мирно кудахчут пятнадцать мужиков. Но тащить нас за сто двадцать километров, чтобы с гордостью показать очередное достижение социализма — автоматическую доилку, когда на Западе ею пользуются уже с полвека, это действительно детская наивность.

— Причем на первой корове она не сработала.