Гайдебуровский старик

Я налил ему бокал вина, и мы чокнулись.

– Да вот, – вздохнул Сенечка, рукавом вытирая мокрые губы. – И такое бывает. Копишь всю жизнь и все напрасно.

– Ну, Сенечка, у всех по большому счету все напрасно. И у тех, кто коллекционирует марки, и у тех, кто деньги, кто дома. И кто детей и внуков коллекционирует тоже все напрасно. Даже если все достается им. И друзей, это уже вообще напраслина. И кто знания коллекционирует тоже напрасно, и кто собственные книжки, картины или музыку, или изобретения, даже если они остаются истории. Мы нищими приходим в этот мир, голыми. Собственного-то у нас ничего. Нищими и уходим. Иногда, Сенечка, мне вообще кажется, если считать по абсолюту, не напрасна жизнь, возможно, лишь у бомжей. Чудовищно звучит?

Сенечка опустил глаза. И еще пригубил шампанского. Ему не понравилось мое заявление.

– А ты зря так, с осуждением к моей философии. Я же говорю – в абсолюте. А абсолютных категорий не существует. Если только предположить. Тот, у кого нет дома, нет родных, нет работы, в общем, вообще, вообще ничего нет, им может, только им и помирать не страшно. Ведь страшно терять. А если терять нечего…

– Не знаю, Аристарх Модестович. Ох, не знаю. Но ведь еще страшно терять… Ну, к примеру раннее утро, или солнечный день, или предновогодний вечер. Или воспоминания, или какие мгновения жизни приятные. Они есть у всех, они не накапливаются, они даются бесплатно. С ними и рождается человек. И с ними умирает. Поэтому тоже страшно.

– Может ты и прав, Сеня, а может, и нет. Чем больше мы имеем, тем больше зависимы от жизни. От родственников, от своего насиженного места, от карьеры, от родного крова, от накопленных богатств. Зависимость не самая приятная штука на свете. Она сковывает, иногда парализует. А вот независимость – это то, что ты говоришь. Лишь раннее утро, солнечный день, предновогодний вечер… С ними как-то и покидать этот мир не страшно. И не обидно. В одиночку. Только дождь о тебе и заплачет. И после тебя – ничего. И жалеть тебя некому, и псевдожалеть, и радоваться твоему уходу. А под торжественный похоронный марш, многолюдное шествие и рыдания родных и знакомых как-то обидно быть мертвым. Вроде ты еще кому-то нужен в жизни. Когда за тобой целый шлейф остается… То такое ощущение, что этот шлейф и останется. Ну, словно вместо тебя. Не важно, из материальных благ или духовных. А когда ничего – ну, словно, имеешь право на повторную жизнь. Потому как ушел из нее ни с чем. И словно еще вернешься. Потому что тебя ничего не тяготит. Тебя словно и не было. И значит, ты еще будешь.

– Это вы так говорите, любезный, когда все потеряли. Философия-то тоже зависима. От обстоятельств. А раньше, когда у вас было все, ваши вещи, вы и думали по-другому. Даже родных не было, а таки копили все. И ничего себе не объясняли. Хотя это и выглядело странно. Для кого? Для чего? Ан нет, просто жили среди вещей и вам нравилось. И к чему объяснения. Если нравилось.

Я встал, прошелся по комнате, закурил. Взглянул за окно. Снег усилился и еще больше сверкал на солнце. Вот, пожалуй, все, что у меня осталось. Замерзшее окно и сверкающий снег. И еще солнце. Разве этого мало? Если бы еще вновь стать собой. Боже, как этого было бы много!

– А с Тасей мы расстались, – Сенечка громко вздохнул. И его вздох повис в пустой комнате. Украшенной лишь цветами. Для свадьбы или похорон?

– С Тасей трудно вообще-то расстаться. Но с ней все расстаются, – я попытался успокоить Сенечку.

– Не везет мне с девушками. И вообще у меня какая-то несчастливая юность.

– А у кого она счастливая? Поверь мне на слово, Сенечка. Ни у кого! Слишком в ней много берешь на себя. И слишком в ней много чувств сваливается на тебя, и грехов тоже, и сожалений. Чаще всего бессмысленных, которые и следа не оставляют. И слишком много непокоя. Знаешь, я гораздо больше людей встречал, которые не добрым словом отзывались о юности, чем добрым. Вот так. Юность – это всего лишь красота, даже если ты не очень красив. Здоровье, даже если ты не очень здоров. Силы. Даже если ты не очень силен. И все, пожалуй.

– И успокоили, и не успокоили, дорогой, – Сенечка вздохнул еще громче. И кивнул на елку, увешанную конфетами. – И игрушки она, значит, того?

– Бог с ними, игрушками, Сенечка. Ты лучше скажи, что ты знаешь о Дине?

– Что знаю? – Сенечка почесал затылок. – Если разобраться – и ничего. Появилась она здесь внезапно, и я почему-то первым делом подумал – цыганка. Такая чернявенькая и бусы на шее. Даже решил за ней присматривать. А потом вижу – ан, нет. Гражданочка, как гражданочка. Цветами торгует. Ну и ладно себе. Бдительность я и потерял. А оказалась-таки цыганка. Наверняка со своими братьями цыганами все и умыкнула у вас. Они это запросто умеют.

– Какое легкое всему объяснение – цыгане, – невесело усмехнулся я. – Вроде дашь такое объяснение – и уже легче. Какой с цыган спрос? А если не цыганка? Тогда грустно и обидно, так, получается?