С отъездом Эжена у нее как будто иссякли все силы. Несколько дней, в которых каждая секунда была наполнена смыслом, — и снова тяжесть ожидания, снова молитвы, тоска и редкие минуты отдохновения, когда она, сидя перед горящей свечой, наслаждалась воспоминаниями. Она не спешила приводить в порядок свою комнату, разглядывала корешки книг — к ним прикасался Эжен, не переставляла стул — на нем он сидел, не отдавала его рубашку в стирку, не заправляла большую супружескую кровать, что подарили им на свадьбу родители. Каждый предмет хранил память о каком-то моменте их совместной маленькой супружеской жизни, и они сливались для нее в единую картину их короткого, очень короткого семейного счастья. Она даже не хотела вставать с постели, умываться, чтобы подольше удерживать в своем теле следы его присутствия. Она зарывалась в его подушку, и ей казалось, что она ощущает запах его волос, подносила к своим губам свою руку — как будто это он, ее Эжен, целовал ее.
В последнюю ночь перед отъездом они не занимались любовью. Тесно прижавшись друг к другу, они лежали в тишине, прислушиваясь к дыханию друг друга, пока их не сморил сон. Ей казалось, что каждое новое расставание изменяет их отношения, и, множась, они неизбежно должны будут еще больше отдалить их друг от друга. Она ненавидела себя за то, что страдает вдали от него, и, погружаясь в полудрему, она убаюкивала себя ощущением, что сон принесет ей облегчение.
Еще несколько дней она провела в оцепенении и жила лишь воспоминаниями о его ласках, повторяя про себя его новые стихи:
Она снова полностью отдавалась ожиданию его письма, с каждым днем все больше ощущая свое одиночество, свою отдаленность от него. Чтобы не потерять с ним связи, она бродила по улицам, заходила в книжные лавки, рылась на полках в поисках книг, которые он любил. Она читала Аполлинера, Гюго, Паскаля, и поэзия вновь воссоединяла их. Она выбирала себе новые ткани на платья, а потом придумывала такие фасоны, чтобы понравиться своему мужу. Недостижимый идеал, к которому она стремилась, — каждый раз удивлять его новыми своими познаниями в поэзии, тонкостями французского поэтического языка, изысканными модными нарядами. Тайный страх жил в ней, что если другая женщина будет более умна, изысканна, более неожиданна и «празднична», она может стать для него более желанной. Гала жаждала достичь совершенства в отношениях с ним, чтобы навсегда стать для него единственной женщиной. Она научилась по-новому молиться. Не перед иконами — ведь она отказалась от православия — и не на службе в католической церкви, но, устремляя взор куда-то в глубь себя, она шептала: «пусть будет жив», «пусть вернется ко мне», «пусть любит меня». Ее молитвы были сродни заклинаниям:
«Пожалуйста, пусть любит меня так, как люблю его я. Мы должны жить вместе. Наша жизнь будет чудесной, великолепной, исполненной глубины и близости. Я стану сильной, здоровой, красивой, я все сделаю, чтобы нравиться ему. Я сумею уладить жизнь, и все окружающее специально для нас, только для нас. Главное, о Господи, береги его жизнь. Сделай для нас все. Береги нашу любовь, сохрани нашу жизнь…».
Из России пришла весть об отречении от престола царя Николая II. Радоваться? Печалиться? Привычный уклад жизни унесла война. Может, правительство князя Львова сможет остановить кровопролитие, а ее отец будет призван к служению родине в новых условиях? Ведь он так мечтал о наступлении демократии. Но отчего-то покой не приходил в ее душу. Что она может? Только постараться отринуть беспокоящие ее мысли, забыть свои тревожные сны, наполненные слезами отцовские глаза. Она не в силах повлиять на ход истории, на жизни когда-то ей родных, очень родных людей. Значит — остается одно, забыть, закрыться, отстраниться. Ее жизнь отныне разделена на две половины: до Эжена — прошлое, все остальное будущее, прекрасное будущее. Надо только немного подождать, перетерпеть, и вот оно — счастье.